Хроника объявленной смерти. О любви и прочих бесах. Вспоминая моих несчастных шлюшек

– Очень вкусно, – сказал он с полным ртом и поднес кусочек ко рту девочки. Она отвернулась, но к стене не отодвинулась, как ранее, а кивнула на дверь: мол, тюремщица подсматривает. Он раздраженно махнул рукой на дверь и приказал: – Уйдите отсюда!

Когда тюремщица удалилась, девочка было сунула пастилу в рот, так как в животе урчало от голода, но тут же выплюнула:

– Воняет ласточкиным говном.

Однако в ее настроении произошли перемены. Она позволила смазать бальзамом потертости на спине и впервые задержала взгляд на Делауро, на его забинтованной руке. Потом спросила с простодушным интересом, который не мог быть наигранным, что это значит.

– Меня укусила одна бешеная собачка с ужасно длинным хвостом, – ответил Делауро.

Мария Анхела захотела взглянуть на рану. Делауро снял повязку, и она быстро мазнула пальцем по фиолетовой припухлости, отдернула руку, как от огня, и в первый раз засмеялась.

– Страшнее чумы, – сказала она.

Делауро ответил ей не словами из Евангелия, а цитатой из Гарсиласо:

– Верь тому, кто умеет сострадать.

Его бросило в жар от предчувствия того, что нечто огромное и неотвратимое вторгается в его жизнь. При выходе тюремщица сообщила ему от имени настоятельницы, что в монастырь запрещено приносить съестное с улицы ввиду угрозы отравления ядовитыми продуктами, как это было во времена английской осады города. Делауро солгал ей, что принес корзиночку с разрешения епископа, и выразил официальный протест по поводу того, что заключенные получают такую отвратительную пищу в монастыре, который славится своей прекрасной кухней.

За ужином Делауро читал епископу вслух с особым подъемом, присутствовал с ним на вечернем молебне и молился с закрытыми глазами, чтобы лучше представлять себе Марию Анхелу. Он уединился в своей библиотеке раньше, чем обычно, не переставая о ней думать, и чем больше думал, тем думать хотелось еще больше. Он декламировал любовные сонеты Гарсиласо и боялся найти в стихах зашифрованный намек на свое собственное будущее. В эту ночь ему не спалось. До рассвета он сидел за письменным столом, уткнувшись в книгу, которую не читал. В три утра в полусонном забытьи услышал молебен в соседней капелле, возвещавший наступление нового дня. «Да хранит тебя Бог, Мария Анхела», – пробормотал он, еще не совсем проснувшись. Его разбудил собственный голос, и, открыв глаза, он увидел Марию Анхелу в ее тюремном балахоне с длинными огненными волосами, рассыпанными по плечам. Она выбрасывает увядшую гвоздику из вазы и ставит туда букет свежих гардений. Делауро вместе с Гарсиласо взволнованно прошептал: «Ради тебя я родился, ради тебя я живу, ради тебя я готов умереть, ради тебя умру».

Мария Анхела улыбнулась, не взглянув на него. Он закрыл глаза, желая убедиться, что это не обман зрения и не игра теней. Когда он раскрыл глаза, видение исчезло, но библиотека полнилась ароматом свежих гардений.

Четыре

Падре Каэтано Делауро был приглашен епископом встретить затмение солнца на террасе под навесом с желтыми колокольчиками, в этом единственном месте Дворца, откуда открывалось все небо над морем. Чайки с распростертыми крыльями, неподвижно зависшие в воздухе, казалось, умерли прямо в полете. Епископ, только что проснувшийся после сьесты, лежал в гамаке, натянутом между двумя железными стойками, и лениво обмахивался веером. Делауро покачивался с ним рядом в плетеном кресле-качалке. Оба пребывали в благодушном настроении, попивая тамариндовую воду и поглядывая поверх крыш на безоблачный небосклон. Около двух часов пополудни стало темнеть, куры затихли в курятниках, и все звезды загорелись в одно и то же время. Мистический ужас овладевал миром. Епископ слышал, как запоздалые голуби шуршали крыльями, влетая в голубятни.

– Бог всемогущ, – вздохнул он. – Даже твари безгласные это чувствуют.

Дежурная монахиня принесла свечу и задымленные стекла для наблюдения за солнцем. Епископ приподнялся в гамаке и стал обозревать затмение через стекло.

– Смотреть надо только одним глазом, – сказал он, тяжело и хрипло дыша. – Иначе можно потерять оба.

Делауро сжимал стекло в руке и не смотрел на солнце. После долгого молчания епископ обернулся к нему и увидел его поблескивающие в полумраке глаза, далекие всем чудесам и страхам нагрянувшей ночи.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

Делауро не ответил. Сверкающий солнечный серп резал глаза, но теперь он уставился на него не моргая и не пользуясь темным стеклом.

– Ты все думаешь о девочке, – сказал епископ.

Каэтано вздрогнул, хотя в последнее время епископ

частенько и, видимо, не без умысла задавал этот вопрос.

– Я думаю о том, что невежественные люди могут связывать свои беды с этим затмением, – сказал он.

Епископ качнул головой, не отрывая взгляда от неба.

– Может быть, они и правы? Кто знает, как Богу угодно сдать карты…

– Нынешнее явление было предсказано еще тысячи лет назад ассирийскими астрономами, – сказал Делауро.

– Так утверждают иезуиты, – сказал епископ.

Каэтано продолжал машинально созерцать солнце, не

пользуясь стеклом.