Хроника парохода «Гюго»

(«Что она хочет убить во мне этим взглядом? Только бы не зареветь. Очень глупо заплакать в такую минуту».)

И вдруг я понял, что был для нее просто мальчик, что у нее есть другая жизнь, взрослее моей, и в нее она меня не пустит... Вырвался, отскочил, прислонился спиной к двери, как бы ища опоры. («Это все, все. Будем находиться рядом, работать рядом, встречаться, но сейчас попрощались. Словно разъезжаемся далеко-далеко, никогда больше не увидимся».)

— Зачем я пришел сюда? — сказал я тихо, так тихо, что их, эти слова, наверное, у самых моих губ было трудно расслышать. — Ты ведь сама когда-то сказала: «Тебе трудно, мне трудно — давай дружить». Теперь тебе что — легко?

— Нет, — сказала Аля, и мне на секунду показалось, что ей тоже несладко. Но это на секунду, всего на секунду почудилось и ушло, заслоненное моим собственным горем. — Хорошо, что ты пришел и мы поговорили.

Весь обратный рейс — в Петропавловск — боцман удивлялся, как быстро я выполнял все, что он приказывал: решил, что я взял особо ударные обязательства по комсомольской линии. А я просто думал. Думал и сердито, машинально работал. Как автомат.

Потом это кончилось. Я нашел решение — помалкивать, ни во что не вмешиваться попусту и за год приготовиться к сдаче экстерном на диплом штурмана малого плавания. Смешно, но тогда мне это казалось единственным выходом. Я не нужен? И мне не нужен никто...

Штурман малого плавания. Ступенька между тягинской бумагой «двеститонника» и свидетельством штурмана дальнего плавания, которое имелось у Реута, Клинцова. Морской техникум — долго, я не хотел, не мог ждать.

Ребята мне не мешали. Только Маторин, с которым нас внешне помирило победное возвращение на пароход, порой докучал. Опершись на самодельную трость (побаивался еще ходить как все; оставил костыли, которые получил в госпитале, где ему сшили порванную связку, но без палки еще побаивался), Сашка задавал серьезные вопросы про «Навигацию» или «Океанографию», которые видел у меня в руках. Он знал, что раньше я всегда занимался с Алей, а теперь сижу один, и, наверное, думал, что может заменить ее. Я торопливо делился с ним прочитанным и делал вид, что на сегодня заканчиваю, пока он не удалялся, прихрамывая, играть в домино.

Я летел через легко усваиваемые главы, через целые книги, оставляя на конец серьезное, с выводами и формулами. Мне еще нужны были впереди карты и секстан, астрономические таблицы — все то, что бдительно охранял в штурманской рубке третий — Тягин. С ним бы я не договорился — факт, надо было идти к Полетаеву. Но мне не хотелось появляться перед капитаном с просьбой, похожей на предложение создать кружок штурманской самодеятельности. Требовалось показать, что уже кое-что знаю, и я назначил себе срок, как бы экзамен: после первомайского праздника иду наверх, к капитану.

Это было уже в Ванкувере. Мы стояли неподалеку от бетонных труб элеватора, и в третий трюм нам потихоньку грузили чистенькие, с красными фирменными клеймами мешки с мукой.

Говорили, что мука урожая 1928 года. Мне сразу вспомнились фотографии в книгах: разорившиеся вскоре, заброшенные во время страшного экономического кризиса фермы; зерно закапывают в землю, кидают в паровозные топки... Не все, стало быть, прахом пошло, пригодилось.

По муке, правда, не определишь, сколько она продержала. Срок выдавали мешки. Они были прелые, точно. В бухте Нагаево, когда разгружались, верхние кое-как складывали в сетки, а потом, за твиндеками густо припудренные грузчики орудовали лопатами — насыпали муку в новые, наши мешки.

Но в Ванкувере жидкой крепости мешков еще хватало, чтобы улечься в трюм, и красные клейма выглядели вполне надежно.

В открытый иллюминатор доносился сердитый голос Клинцова, заведующего по своему рангу второго помощника погрузкой. За ним следовал Огородов, подзадоривал:

— Медленно грузят? Резину тянут? Неужто докеры?

— Пароходные компании, грузоотправители — вот кто резину тянет. Посмотри, как смены кончают, — минута в минуту. А могли бы и сверхурочные рабочим назначить!

— Мы советские, они капиталисты — вот и разный подход, — не унимался, затихая, голос Огородова. — Но с их стороны, конечно, грубо... Совместная борьба... Коалиция...

Они еще, наверное, долго рассуждали — второй и электрик, а я лежал и читал о приливах в Атлантическом океане, у берегов Патагонии. В устье реки Гальегос их высота, оказывается, достигает четырнадцати метров. Но, как это случалось все чаще, книжные строки вдруг начинали расплываться, и вместо них я видел Алю, сидящую на кожаном диванчике. Она безучастно смотрела на меня, будто советуя не отвлекаться, читать дальше, и я старался, изо всех сил старался, а слова опять начинали расплываться, и река Гальегос никак не лезла в голову...

В каюте было тихо, сумрачно. Я сказал вслух:

— У берегов Патагонии...

И тогда вошел Измайлов. Усы его приветливо топорщились над заячьей, распластанной, как килька, губой. Председатель судкома заговорил приветливо, наверное, заранее придумал заискивающие фразы. Так пристают в трамвае к чужому младенцу.