Хроника Рая

чуть ниже \\

Время – «теперь» – всегдашний, вечный стык всех этих «уже не…», «еще не…» Но каждое «теперь» в мгновенье ока стекает и ладно б, если в прошлое – стекает в никуда, соскальзывает, не удерживается в себе самом, освобождает место. И новое «теперь» – не будущее прежнего «теперь», что наступило, стало настоящим. «Теперь», исчезнувшее для «теперь» теперешнего, навряд ли прошлое.

Время все это как-то прикрывает собою. Накрененность времени в собственное преимущество над настоящим… накрененность в Ничто. На утаивании этого все и держится, может… Вместилище прошлого будущего и прошлого прошлого – может, их кладбище – и требовать Смысла и Света?! Время не достигает последней глубины. Совпадая тем самым, почти что дословно с человеком (чем ему сильно льстит).

Бытие платит дань становлению, но только Бытие свободно.

Небывшее, его непроницаемое, безъязыкое, непереваренное бытие производится временем – это времени смазка, может быть, корм, или побочный эффект и никогда не измерить, ни на каких весах.

Другого «устройства» не будет.

Не заболтать бы смерть, не затемнить невзначай нашим о ней вопрошанием, нашим открытием истины, нашими склоками с судьбой. Смерть есть дело не только мужества – мужества, мудрости и тэ дэ, но и стиля, вкуса.

В час, когда все твое – в час, когда все твое, что превыше и глубже тебя, ты выпускаешь на волю.

Не бессилие даже, но полнота вычерпанности смысла. Не-знание, обретенное в муках, в последнем отчаянье окажется вдруг той же твоей претензией самонадеянной, как и знание. В час, когда…

Попрощавшись с друзьями у ресторанчика, Лехтман заспешил, он действительно опаздывал уже. Почти час в трамвае и вот он уже идет по средневековым улочкам, освещенным стилизованными под старину фонарями. Он не мог уже думать о сегодняшнем прокофьевском тексте, что так взволновал его. Не думал уже о тех словах Лоттера, к которым хотел вернуться. Он и вернется потом. Он повторял, прокручивал в мозгу всплывшую строчку, чья она? Наверное, все же Целана: «Твоя простыня это полночь». Вот он набирает цифры на панели домофона, и старинная дверь открывается перед ним. «Твоя простыня это полночь». Он поднимается по чугунной лестнице с пышным литьем перил, в подъезде с нимфами и кариатидами, чьи формы и лица местами потрескались, и не на всех здесь хватило замазки. «Твоя простыня это полночь».

Вот он вошел. Женщина, черноволосая, с глубокими глазами (он всегда хотел, чтобы так) в пышном, почти маскарадном, будто венецианском платье, ее языка он не понимает, только догадывается, что на нем давно уже не говорят… Твоя простыня это полночь города, что цветным, чернильным пятном – так, наверное, видно из космоса. «Твоя простыня это полночь». Та, с кем он ляжет сейчас. Та, что разделит ее с ним, как в гостиничном номере с почасовой оплатой – может, она даст подобье покоя, сделает светлой тоску, продлит опустошенность его до любви… А он вот не заслужил, тысячу раз, что не заслужил, не выстрадал даже.

Вот он, добившийся ее финального вскрика, горделиво удовлетворенный тем, как ее длинные пальцы с силой вцеплялись, сминали простыню, и судорога сдерживаемая шла волною по телу… Он сознает всю свою беззащитность пред временем, пред вещами попроще…