Хроника революции

Замершие днем улицы Охты к вечеру снова оживились. Возвратились ушедшие с утра на Выборгскую сторону и Пороховые заводы охтенцы. Все чувствовали, что пролитая сегодня кровь - не поражение, близится развязка. Пора было дать последний и решительный бой холопам самодержавия. Распространился слух, что в полицейские участки привезены пулеметы, которые установят на чердаках домов. Это известие было искрой, брошенной в порох. Раздались голоса, призывающие идти на участок, и рабочие пошли на другой конец Большого проспекта Охты, чтобы раз и навсегда покончить с фараонами. Из участка раздались выстрелы. К счастью, никто не пострадал. Колонна свернула на Георгиевскую улицу, чтобы оттуда приступить к осаде. У входа в участок стоял ненавидимый всей Охтой за жестокость околоточный Гудков. Рядом с ним потрясая револьвером, что-то кричал охтенский пристав. Окна участка были открыты, и видно было, как мимо них пробегают с винтовками городовые. В городе шла беспрерывная стрельба. Виднелись зарева пожаров. В толпе стал усиливаться шум и кто-то зычно крикнул: - Товарищи, айда на участок! Только это и было нужно. Под оглушительное "ура" рабочие напали со всех сторон на растерявшихся полицейских, не успевших сделать ни одного выстрела. Городовых обезоруживали и выводили на улицу. Там их стали избивать чем попало. Они не сдавались, во все горло выкрикивали угрозы и старались привычно сунуть кулаком в лицо. Кое-кто из них струсил и бухнулся на колени. - Братики... пощадите! Ради Христа! - вопил Галкевич, один из самых ретивых. - Вы-то нас щадили?! Слишком много у всех накопилось: голод, тоска по мертвым детям, память об ударах нагайками и тюремной баланде. Где уж было думать о пощаде душителей народа. Разделавшись с городовыми и освободив заключенных, битком набитых в темный сырой подвал участка, выбросили на улицу все бумаги и подожгли. Потом со всех четырех углов запалили участок и собрались на Большом проспекте. Решили идти к солдатам, расквартированным на Пороховском шоссе, перетянуть их на свою сторону и достать у них оружие. Несмотря на приподнятое и даже слегка разъяренное настроение, шли спокойно и организованно, магазины не трогали, хотя почти все уже по нескольку дней не видели хлеба. Неподалеку от казарм группа рабочих остановила колонну, объявив, что у железнодорожной насыпи стоит какой-то батальон, с которого и нужно бы начать. Выделили несколько человек. Через четверть часа они вернулись, рассказав, что встретили не солдат, а сущих баб. На предложение присоединиться они долго ломались и все расспрашивали, что за зверь такой "эта революция" и "для чего она". Кончили тем, что, чуть не пустив слезу, стали уверять рабочих-депутатов, что они "старые солдаты" и хотят честно служить за "веру, царя и отечество". - Ну и черт с ними! Идем к другим! Из казармы выбежали трое солдат. Они рассказали, что почти половина состава посажена на гауптвахту. Рабочие бросились туда, своротили забор, выломали двери. Освобожденные стали радостно пожимать руки освободителям, благодарить. Раздались крики: "Одевайся! Выходи!" В казармах все сошло неожиданно гладко. Солдаты без всяких расспросов оделись и стали выходить. Растерянные, перепуганные офицеры не сопротивлялись, покорно согласились выдать обмундирование освобожденным с гауптвахты и открыть оружейный склад. Никто и не заметил, как наступило утро 27 февраля.

27 февраля 1917 года

Утром у Каюрова собрались человек сорок представителей заводов и фабрик. Петербургский комитет представлял Шутко, завод "Айваз" - Шурканов (как позже выяснилось, провокатор), обратившийся к собравшимся с горячей речью, призывая их во что бы то ни стало продолжать борьбу, не останавливаясь ни перед чем. Он выполнял волю потерявшей разум охранки подбить рабочих на вооруженное восстание, которое гарнизон столицы утопит в крови. Большинство высказалось за продолжение борьбы. В разгар собрания вбежал сияющий представитель завода "Лейснер" и начал рассказывать о событиях в городе, но тут вошли сразу несколько товарищей, только что освобожденные восставшими солдатами из "Крестов". Секунду, окаменев, все смотрели на них, ничего не понимая, потом бросились их обнимать и расспрашивать. Особенно горячо расцеловал освобожденных выдавший их в свое время охранке Шурканов.