Хроники любви

В тот день, когда Литвинов дошел до последней страницы, он собрал рукопись своего друга Гурского и бросил ее в мусорное ведро под раковиной. Но Роза часто заходила в гости, и ему пришло в голову, что она может обнаружить бумаги. Тогда он вытащил рукопись из ведра и засунул ее в железный мусорный бак за домом, накрыв мешками с мусором. После этого Литвинов лег спать. Но через полчаса он вскочил с постели, охваченный страхом, что кто-то может найти рукопись, и помчался обратно к помойке. Он разворошил мусор, чтобы отыскать ее. Затем Литвинов запихнул страницы под кровать и снова попытался заснуть, но вонь от страниц не давала ему спать. Тогда Литвинов опять встал с постели, нашел фонарь, взял в сарае у хозяйки лопату, вырыл яму рядом с белой гортензией в саду, бросил в нее рукопись и засыпал землей. К тому времени, когда он в грязной пижаме вернулся в постель, за окном уже светало.

На этом все могло бы и кончиться, только вот каждый раз, когда Литвинов смотрел из своего окна на хозяйкину гортензию, он вспоминал о том, что так хотел забыть. Когда наступила весна, он постоянно наблюдал за кустом, почти ожидая, что вместе с бутонами раскроется и его секрет. Как-то он целый вечер с нарастающим беспокойством следил, как хозяйка сажала вокруг своей гортензии тюльпаны. Стоило ему закрыть глаза и попытаться уснуть, как он видел перед собой огромные белые цветы, которые словно насмехались над ним. Постепенно ему становилось хуже, совесть мучила его все больше и больше, и наконец однажды ночью, накануне их свадьбы с Розой и переезда в бунгало на обрыве, он проснулся, весь в холодном поту, и выкопал предмет своего беспокойства раз и навсегда. С этого момента Литвинов стал хранить рукопись в ящике своего стола в рабочем кабинете их нового дома, а ящик запирал ключом, который, как он думал, был надежно спрятан.

«Мы всегда просыпались в пять-шесть утра, — писала Роза в заключительном абзаце своего предисловия ко второму, и последнему изданию „Хроник любви“. — Когда он умер, стоял неимоверно жаркий январь. Я подкатывала его кровать к открытому окну. Солнечный свет струился в комнату, он скидывал одеяло, сбрасывал с себя одежду и загорал. И так каждое утро, пока в восемь часов не приходила медсестра, после чего день становился довольно паршивым. Она задавала медицинские вопросы, которые нас мало интересовали. Цви не мучился от боли. Я как-то спросила его: „Тебе больно?“ — а он ответил: „Мне никогда не было так хорошо“. В то утро мы смотрели на небо, оно было ярким и безоблачным. Цви читал сборник китайской поэзии, и он открыл стихотворение, которое, как он сказал, было для меня. Оно называлось „Не отправляйся в плавание“. Стихотворение очень короткое: „Не отправляйся в плавание! / Завтра ветер утихнет; / Можешь тогда отплывать, /И я буду спокоен“. В то утро, когда он умер, был страшный ураган, буря бушевала в саду всю ночь, но когда я открыла окно, небо было чистым. Ни малейшего ветерка. Я повернулась и позвала его: „Дорогой, ветер стих!“ — а он сказал: „Тогда я могу отплывать, а ты будь за меня спокойна“. Я думала, мое сердце разорвется на части. Вот так все и произошло».

На самом деле все произошло совсем не так. Ночью накануне своей смерти, когда дождь стучал по крыше, а по сточным канавам струилась вода, Литвинов позвал Розу к себе. Она бросила мыть посуду и побежала к мужу. «Что случилось, дорогой?» — спросила она, щупая его лоб. Цви так сильно закашлялся, что она испугалась, не начнет ли он харкать кровью. Когда приступ прошел, он произнес: «Я хочу кое-что тебе сказать». Роза приготовилась слушать. «Я…» — начал он, но снова зашелся в кашле. «Тсс, — прошептала Роза, поднеся палец к губам. — Не надо разговаривать». Литвинов сжал ее руку. «Надо. — На этот раз его организм пошел на уступки и молчал. — Неужели ты не видишь?» — «Что я должна видеть?» Он зажмурился и снова открыл глаза. Роза все еще была здесь и смотрела на него нежно и заботливо. Она похлопала его по руке. «Пойду приготовлю тебе чаю», — сказала она, поднимаясь. «Роза!» — крикнул он ей вслед. Она обернулась. «Я хотел, чтобы ты меня полюбила», — прошептал Литвинов. Роза посмотрела на него. В тот момент он был похож на ребенка, которого у них никогда не было. «И я тебя полюбила», — сказала она, поправляя абажур. Затем она вышла за дверь, осторожно закрыв ее за собой. Это был конец их разговора.

Было бы уместно, если бы эти слова Литвинова стали последними. Но это было не так. Позже тем вечером они с Розой разговаривали о дожде, о Розином племяннике, о том, стоит ли ей покупать новый тостер, поскольку старый уже дважды загорался. Но ни слова больше не было сказано о «Хрониках любви» или их авторе.