Хроники особого отдела

– Я протестант, – посмел протестовать Борис.

– Да хоть иудей, мне-то что! – буркнул начальник. – Твоя цель – стать големом! И явиться в Москву в крайне замороченном состоянии!

Ксения бы, наверное, в такой ситуации фыркнула и принялась за расспросы о столь оригинальном задании, Илья бы расправил плечи, прикидывая свои силы… Борис перепугался ещё больше.

– А если я стану опасен для окружающих? – спорил он.

– А я на что? – настаивал товарищ полковник. – Да и вообще, ты белый маг, или кто?!

***

Окна его временного прибежища выходили прямёхонько на Краковский рынок, который, несмотря на зимнее время и улетучившиеся в безвременье новогодние праздники, открывал дверцы маленьких фанерных домиков каждое воскресенье. Прожив всего половину месяца, Борис так проникся этим еженедельным чудом, что с нетерпением дожидался выходного. Вот приятно было просто сходить и купить горшок краковской – густой жёлтой, как кусок сливочного масла, сметаны и необыкновенного, похожего на мягкий сыр, творога. Здесь никто не толкался. Его не хватали за рукава, навязчиво приглашая в шатёр, и не кричали вслед оскорблений, как на центральном рынке в Каире. Он получал буквально эстетическое удовлетворение от процесса прогулки по маленьким аккуратным магазинчикам, пытаясь отгадать, что в них продаётся.

Домики, в которых предлагали сыры, соседствовали с тканями, а прилавки с яркими пуговицами и нитками для вышивания, (мулине), через тонкую стенку имели соседей, в виде остро пахнущих копчёных окороков. Каждый домик-лавка являлся вкусным, (или очень любопытным), мирком.

Саму площадь окружали величественные здания, пережившие немало исторических эпох, и, это, не совместимое с рынком сообщество, казалось ему удивительным и сказочным миром из книг братьев Гримм или Шарля Перро.

– Это точно не Гофман и не Андерсен, – бубнил себе под нос Бернагард, радуясь отсутствию злого и безнадежного ощущения. Он любил свет и волшебные истории, заканчивающиеся свадьбой!

Но величественный kościól panny Maryi – пугал. И пан Кесслеров никак не мог заставить себя войти под его готические своды.

Не мог! И все!

Ежедневно, возвращаясь в меблированные комнаты из архива, он заходил в полуподвальный кабачок, где выпивал кружку пива и вспоминал, как с точно такими же мокрыми от пота лбами сидели завсегдатаи в Вене, Мюнхене и... «Пивнушке» на площади Дзержинского в Москве. Он слушал разговоры на польском наречии – таком похожем на трудный русский язык и таком непонятном! Иногда к нему обращались, и тогда Борис начинал смешно трясти головой, улыбаться, раскачиваясь, словно журавль на шатком табурете.

– Москаль, – пояснял завсегдатаям подавальщик.

Те кивали, комментируя:

– Москали не немцы, пока можно жить, може, и обойдётся оккупация-то...

Наконец, он решился!

Февраль-бокогрей завьюжил узкие улочки, вымощенные скользкой от корки налипшего льда и сотен веков брусчаткой. Борис настолько промёрз, добираясь до квартирки, что, не дойдя какой-то сотни метров, заглянул в показавшуюся симпатичной маленькую ресторацию. Там, наевшись польского бигоса, (который Борис Евгеньевич бы назвал, по-русски, «солянка»), с горячим пряным глинтвейном, он приободрился и, расслабившись, попросил вторую порцию густого, тёмно-красного, как старая кровь, напитка с собой в дорогу...

Выйдя из приютившей его харчевни, он услышал гейнал, ежечасно звучащий с одной из башен собора – мелодию, рождённую в память о часовом из бесконечно далекого XIII столетия. Трубач рассмотрел в ночи приближение монгольского войска и успел разбудить славных защитников города, но, сражённый стрелой, остался вечным дозорным башни. Невесёлая песня ужом ввинтилась в согретое горячим напитком тело и заставила ноги повернуть в сторону костёла.

Пройдя сквозь чёрный зев открытых дверей из кованого железа, он оказался в огромном

зале. Здесь было теплее, пахло свечами, и под звуки органа хор пел вечный реквием Моцарта. Служили литургию...

Близоруко щурясь, Борис прошёл немного вперёд, к алтарю.

– А мы Вас уже и не ждали, – вздрогнув от неожиданности, услышал он. – Самый большой алтарь в Европе! Посмотрите, двести фигур, более двух тысяч деталей. Это, конечно, не Микеланджело, но мастер Вит Ствош создал шедевр, вырезав из пятисотлетних лип эту божественную красоту...

Запах свечей вдруг показался тяжёлым… странно, убийственно душным…

Голова кружилась. Орган играл.

«Ко мне обратились на немецком, – проскакали огненными лошадьми мысли. – Кто это? Не могу разглядеть!».

Фигуры перед ним были, действительно, почти живыми. Борису, на миг, показалось, что сейчас святая дева упадёт на руки стоящих рядом с ней апостолов.

Голова кружилась. Орган играл.

– А какие замечательные витражи, поднимите голову наверх! Видите? Прозрачные фигуры святых сопровождают Вас!

И он, молча, согласился, кивнув. Собор не давил. Все его арки, коридоры, небольшие боковые алтари дышали божественным покоем и намоленной веками святостью.

Голова кружилась. Орган играл.

Так и не рассмотрев, кем являлся его инициативный экскурсовод, Бернагард, через час, вышел из храма и направился к дому.

Он шёл и улыбался.