Хроники Раздолбая

Он указал на него Мартину, тот рванул какой-то шнур, и монгольфьер стремительно снизился. Поток воздуха подхватил шар, и они влетели в туннель, пахнувший на них запахом болотной сырости. В отсвете пламени горелки они увидели две нитки стальных рельсов. Раздолбай обрадовался, что им удалось спастись, но впереди показались огни надвигающегося поезда. Мартин щелкнул кнопкой своего хронометра, и громкое тиканье заглушило приближающийся стук колес. Монгольфьер стал как будто призрачным. Шар превратился в клочья дыма, пламя горелки обрело вид туманности, а через полупрозрачное дно гондолы Раздолбай увидел мельтешение железнодорожных шпал. В часах Мартина была какая-то волшебная сила, и Раздолбай спокойно ждал столкновения с локомотивом, зная, что им ничего не грозит. Он даже не зажмурился, когда плоский лоб метропоезда налетел на их монгольфьер. Справа и слева промелькнули слившиеся в световые нити огни плафонов, и они рухнули на сиденье. Монгольфьер исчез. Теперь они ехали с Мартином в метро, и никто из пассажиров, сидевших напротив, не заметил их странного появления. Раздолбай с облегчением откинулся на спинку сиденья, но вдруг почувствовал отвратительную вонь — по вагону брела седая нищенка в черном пальто, с которого капала грязная жижа.

— Колдушка, — испуганно шепнул Мартин.

— Колдушка, колдушка, — пронесся по вагону благоговейный шепот.

Пассажиры присмирели, словно первоклассники на уроке. Нищенка медленно двигалась по вагону и пристально вглядывалась в лица. Когда она поравнялась с Раздолбаем, он чуть не задохнулся от резкой вони, но не подал виду, чтобы не обижать загадочную старуху. Она остановилась напротив него, наклонилась и грязными пальцами со вздутыми потрескавшимися ногтями стала расшнуровывать на нем обувь. Раздолбай замер, парализованный страхом. Действия колдушки пугали его, но еще больше он боялся оттолкнуть ее и навлечь этим неизвестные последствия. Нищенка сняла с него правый ботинок, спустила носок и больно ущипнула ногтями за ногу, содрав кожу. Выступила кровь.

«Теперь заражение!» — оледенел Раздолбай.

Увидев его кровь, Мартин оторвал ноги от пола, поднял их перед собой и начал стучать каблуком об каблук. Все пассажиры в вагоне последовали его примеру — тоже подняли ноги и стали стучать каблуками. Поднялся ритмичный шум, похожий на топот марширующей роты. Никто ничего не объяснял, но Раздолбай сразу понял, что стучать каблуком об каблук — это единственный способ защититься от зла колдушки. Он торопливо надел снятый ботинок, поднял ноги и увидел… что у него одного во всем вагоне БОТИНКИ БЕЗ КАБЛУКОВ!

Вскрикнув, Раздолбай проснулся на своем диване. Он спал прямо в одежде, но в изголовье стоял стакан с водой и лежала таблетка цитрамона, которую он успел заблаговременно приготовить, прежде чем отправился в полет на монгольфьере. Голова болела не сильно, но цитрамон оказался кстати. Раздолбай разжевал кислую таблетку, вспомнил, отчего появилась головная боль, и счастливо улыбнулся. Как же вчера было здорово — чувствовать себя то Барракудой, то господином, пить шампанское и виски в сиянии золотистых лампочек, любоваться стройными нарядными девушками на высоких шпильках… Со дна памяти всплывало еще одно смутное, волнующее воспоминание, но к нему цеплялась какая-то противная муть — не то ссора с Мартином, не то обида на него… ах да, спор. Глупость, конечно, хотя с другой стороны… Он ведь нарочно поспорил, чтобы сжечь за собой мосты и не отказываться от желания обладать красавицами-«конями» из-за робости. Если бы не спор, он бы наверняка не решился подойти к блондинке в белом платье. Вот оно — самое волнующее воспоминание!

Раздолбай вытащил из кармана джинсов сложенную салфетку с номером. Он не чувствовал себя влюбленным, но его будоражило ощущение, что «своя жизнь» вернулась и существование перестает быть беспросветным барахтаньем в соленой воде. Телефон красивой девушки обещал приятное томление, и покорять ее Раздолбай предполагал так же, как Диану, — повесить под дверь шарики с медвежатами, написать романтическое письмо, нарядить елочку… Он бы начал с шариков прямо сейчас, но на это требовались деньги, а за время, пока он стал бы осваиваться на Арбате, блондинка успела бы его забыть.

«Может быть, соврать Белочке-металлистке, что я уезжаю, и взять у нее сразу десять кассет, чтобы записать все, что осталось? — придумал Раздолбай. — Папа-самурай, конечно — жмот, но, может быть, на один последний раз он ей выделит в три раза больше?»

Белочка согласилась, и в середине дня они встретились на обычном месте возле метро.

— Надолго ты уезжаешь? — спросила она, передав ему завернутый в пакет кирпичик кассетного блока.

— До осени. Но эти кассеты все равно последние — запишу, и у тебя, считай, вся моя коллекция.

— Так мы что, больше и не увидимся?

— Ну, не знаю… Новой музыки у меня пока не предвидится.

— Жалко, я к тебе привыкла.

Раздолбаю меньше всего хотелось слышать от Белочки намеки на теплые чувства, и на его лице само собой появилось такое выражение, что она поспешно добавила: