Хроники Раздолбая

Это замечание стало последней каплей в чаше недовольства собой, копившей мутные воды в раздолбайском сердце, и поток самоуничижения смял его душевное равновесие. Вдруг он осознал, что на всех своих новых друзей ему приходится смотреть снизу вверх. Миша был фанатичным служителем музыки, которым он восхищался; рижанин Андрей — опытным ловеласом, на которого он мечтал быть похожим; Мартин и Валера знали о жизни столько, что казались ему втрое старше, а шалопай Сергей мало того что жонглировал дорогими вещами, как мячиками, так еще оказался любим красивой заботливой девушкой.

Раздолбаю не нравилось ощущать в себе зависть. Он знал, что это плохое чувство, и гнал его, но под завистью, словно каменная плита под слоем дерна, обнаружилась другая эмоция, которую было не пошатнуть, — уязвленное самолюбие. Понимая, что всякого, кто смотрит на других снизу вверх, ответно воспринимают свысока, Раздолбай предположил, что друзья относятся к нему так же, как сам он относится к пионерам, покупавшим у него фотографии, — пренебрежительно. Конечно, никто этого не показывал, но ведь и он обращался со своими покупателями подчеркнуто дружелюбно. Отношения людей представились ему ступенчатым пьедесталом, на котором каждый занимал ступеньку выше или ниже другого, и кто на какой ступеньке стоит, виделось всем отчетливо, словно пьедестал был зримым. Осознав, что друзья стоят выше него, Раздолбай мучительно захотел до них дотянуться, но перепрыгнуть ступеньки по собственному желанию было невозможно, словно к ним приписывала высшая сила.

— Диана! — схватился он за любимое имя.

Ему показалось, что если она станет его девушкой, то разницу можно будет перескочить одним махом. Он не мог научиться играть на скрипке, поступить в МГИМО или чемоданами продавать вагончики. Но если бы Диана подарила ему возможность говорить о себе «моя», то право собственности на ее красоту сделало бы его равным со всеми, и любая зависть разбивалась бы об спокойную мысль «зато у меня самая красивая девушка». Стоило ему так подумать, как желание ответной любви перешло из хронической формы в острое воспаление.

В тот вечер новое письмо с борта трехмачтового брига растянулось на две страницы. Раздолбай писал о суровых моряцких буднях и намекал, что под Новый год их корабль остановится в порту Риги для пополнения камбуза. «Бороздить моря» оставалось больше двух месяцев, и «голубиные весточки» Раздолбай принялся отправлять каждую неделю. По телефону он Диане по-прежнему не звонил, но своего новогоднего визита ждал, как решающего сражения.

Подарок ему помог выбрать Сергей. Елка с шариками была делом решенным, но ведь нужно было и под елку что-нибудь положить.

— Мне сейчас человек из Италии двадцать комплектов чумового белья привез — лифчики-хуифчики. Думал, как обычно, половину жене подарю, половину по двойной цене скину, но могу тебе по себестоимости продать. Подаришь ей со словами «Хочу тебя в этом видеть» — она сразу твоя будет, — предложил Сергей первым делом.

Раздолбай криво усмехнулся, подумав, что по части ухаживания за девушками его бизнес-партнер полный чурбан, и попросил придумать менее скабрезный вариант.

— Ну, хочешь, косметический набор за четвертной? В прошлом году брал полсотни, штук пять до сих пор осталось. Можешь все забирать, кстати — не прокатит с этой телкой, будет, что другим подарить. Могу еще ананас подогнать. Кореш в Интуристе работает, по двадцатке ананасами банчит. Реальный ананас, не консервы — корона, чешуйки, все дела. Я все время у него беру, когда тусы устраиваю.

Покупать за полстипендии фрукт казалось Раздолбаю транжирством, но он представил, как изумится Диана, увидев настоящий ананас под елкой, и решил потратиться. Косметический набор он взял сразу, а покупку ананаса отложил на декабрь, чтобы сюрприз не испортился. Деньги от кассетных клиентов текли к нему исправно, и он видел в них единственный смысл — «идти по острию серебристого лезвия».

Пионеры передавали кассеты, сразу вкладывая в коробку четыре рубля, и однажды дядя Володя застал Раздолбая за отделением зерен от плевел — голодными руками он извлекал из прозрачных футлярчиков рублевые купюры и подсовывал их под резинку, стягивающую пухлую пачку.

— Деньги? — с тревогой насторожился отчим.

Отпираться было бесполезно, и Раздолбай не без гордости рассказал про свой бизнес, упирая на то, что теперь самостоятельно зарабатывает.

— В чем твоя работа? — укорил дядя Володя. — Магнитофон я купил, песни сочинили музыканты, кассеты произвели японцы. Твой труд в чем?

— Я клиентов нахожу, списки показываю.

— Говно это, а не работа, понял? — заявил отчим твердо, как умел. — Если бы ты картины рисовал, продавал хоть на Арбате, я бы слова не сказал. А это говно — спекуляция. Запрещать не буду, но мне это не нравится.

Больше дядя Володя к этой теме не возвращался, но взгляд, которым он обжег напоследок, заставил Раздолбая вынимать деньги из кассетных коробок на улице и не включать магнитофон на запись, когда отчим был дома.