Хроники разрушенного берега

– Да трудно сказать… – задумался Василич. – Иногда – остров. Иногда – мыс. В зависимости от воды.

– То есть как?

– Прилив – остров. Отлив – мыс. Или полуостров, кому как больше нравится.

– Ну-ка принеси лоцию, – многозначительно попросил Соловей. – Василич утверждает, что в ней вся правда мира сосредоточена. По крайней мере, этого, нашего здешнего, мира. Ага, видишь – «Остров Кумара»! Стало быть, всё же остров…

Василич сконфузился.

– Посмотришь птичек, чаек, орлов, – словно к маленькому, обратился он к Вадиму. – Мы подходить туда всё равно будем, товар отдавать-забирать.

– А что, там люди какие-то есть?

– Люди? Да они тут везде, люди-то… Безлюдных мест, считай, и нету вообще. На Колыме, по крайней мере, я таких и не встречал.

Вадима продолжало удивлять то, что местные обитатели упорно продолжали называть Охотское побережье Колымой, хотя до самой Колымы отсюда по прямой было около пятисот километров. Какая-то странная география получается…

– Национальное хозяйство тута… – продолжал тему людей Василич. – Тут много таких национальных хозяйств – умные люди насоздавали их, чтобы лимиты на рыбу получать. Возьмут национала председателем, доверенности от него оформят – и берут аренду, лимиты, всё, что требуется. Всем хорошо: и умным людям – они при деньгах и деле, и местной власти – она хоть и без дела, но при деньгах, и националу – он сыт, пьян и ни о чём не думает.

– Всем, кроме рыбы, – неожиданно сказал Соловей.

Сия неожиданная сентенция повергла Василича в прострацию. Ему, видимо, в голову не приходило, что рыбе может быть плохо. Но, отгоняя сомнения, он покачал седоватой кудлатой башкой и продолжил:

– На Кумаре как раз национал живёт. На него всё отписано, его там кормят, поят.

– Сидеть в случае чего тоже ему придётся, – хмыкнул Перец.

– Сидеть? – поднял брови Соловей. – Что-то я не могу вспомнить, когда у нас национала последний раз посадили. Они друг друга ножами режут, досками забивают, из ружей стреляют, в морях и на реке топят – на всё один ответ: это их внутреннее национальное дело. А уж чтобы национала по финансовому вопросу посадили – такого вообще никак произойти не могёт.

– Это почему?

– Потому что действует у нас здесь политика поддержки малых коренных народов Севера, – злобно сказал Соловей и отвернулся к борту.

– Ну, Соловей, ты уж скажешь. Просто они нищие, как собаки, и всё, что националам в руки попадает, сразу из этих рук и уходит. Посмотрят на такого судьи, посмотрят, головами покачают – и выпустят на хрен. Брать-то с них нечего, потому ими и брезгуют… На Кумаре национал тихий, он один живёт, мы как ни придём – он нам всегда поможет. Ты ж сам с ним дела имеешь какие-никакие…

– Потому он и тихий, что один живёт, – всё так же зло бросил Соловей. – Потому что нет у него рядом других националов – устраивать сходки национальной ассоциации, телефона – в Москву звонить, бумаги – жалобы писать всякие, как его русские злобно притесняют… И сахар ему никто не оставляет, чтобы не бражничал. Ты да я патронов ему завезём – и гуляй, рванина. Будь на то моя воля, они б у меня все так жили, а не по посёлкам, как вши, ползали.

– Ага, и они бы тебе здесь, в тайге-тундре, порядок бы такой навели, – хмыкнул Василич. – По мне, лучше пусть в посёлках живут. И так всяких нищебродов по берегам хватает.

– Кстати, о бражке, – встрял в разговор Перец. – Я тут Юру Поджигайца вспомнил. Он, когда рядом рыббазу сторожил, приспособился бражку на болотном мху ставить. Мерзкая была, тиной пахла, но торкала. Чудо технологии. В какой-нибудь Америке миллионером бы стал, а у нас бич бичом и дома жгёт временами…

Перец сплюнул через леера в залив Одян и полез мечтать в каюту.

Остров Кумара выглядел, как плоская буханка чёрного хлеба, пущенная по волнам каким-то невиданным гигантским языческим богом. Плыла эта буханка, покачивая своими бурыми и трещиноватыми скалистыми боками, плыла, пока не вплыла в залив Одян и не приткнулась к отлогому курчавому от тёмно-зелёных стланиковых кустов берегу.

Все трещины в каменных краях этой «буханки» были усыпаны птицами. Трещин в здешних скалах было несчитано, а птиц – более чем несчитано в тысячи раз.

Катер, постукивая дизельком, пробирался под нависающими скалами, и птицы тучами поднимались из каждой складки местности и повисали над судёнышком, осыпая его воплями и жидким вонючим калом. Сверху, над всем этим птичьим буйством, словно наблюдательные аэропланы над тучей истребителей, парили два огромных белоплечих орлана.

Временами, как ракетные снаряды, с берега срывались толстые кургузые короткокрылые птицы. Голова каждой из них заканчивалась ярким красно-оранжевым широким, словно лезвие топора, клювом.

Позднее Вадим узнал, что они так и называются – топорки – и живут в норах, вырытых в почве склона.

Шаркет подошёл к странной кучке построек непонятного значения, рассыпавшейся по побережью.