Хроники Вторжения

Я же как-то отрешился от происходящего, наверное, даже задремал, потому что стол как-то незаметно оказался сервирован, а от распахнутой балконной двери потянуло холодком. Начинался рассвет, и предрассветный ветер колебал верхушки елей у самых окон.

Передо мной на столе стояла запотевшая бутылка пива. Я глянул на Игоря Мстиславовича – тот ободряюще кивнул. Я с отвращением глотнул разок-другой, но потом пошло как по маслу. От пива меня отпустило по-настоящему, наплыла приятная дремота.

Меня, наверное, разбудил шум двигателей: где-то внизу у стен особняка гудели двигатели авто. Похоже, это собирались гости, которых с таким волнением ждал наш инспектор.

Первым в залу вошел хозяин виллы. Одет он был неуникально, так что его «прикид» описывать смысла нет – типичный набор нуворишей, включая перстень с брильянтом. Мое воображение поразил вид его розовых щечек. Таких пухлых, с нежной, почти детской кожей, аппетитных щечек я, по правде сказать, не видал. Даже не хотелось потрепать по щеке из опасения ей как-то повредить.

Хозяин оказался радушным человеком. Он безразлично кивнул инспектору и, широко разведя руки, приветствовал нас с Сеней:

– Друзья! Наконец-то! Наконец-то мы встретились! Рад, безмерно рад, дорогие мои! Что ж? Как нашли мои пенаты? Удобно ль вам, не стеснили вас тут чем? Дерьмо мой особняк, не так ли? Нуворишество и пижонство! Поверите ли, бросил бы все это к такой-то матери и – матросом на сейнер, в самую путину. А потом с геологической партией бродить по тайге, под звездами, и плевать на комаров и гнус. Да что ж вы не угощаетесь, все закуски – для вас. Выпьем по капушке, познакомимся поближе. Меня вы, надеюсь, знаете. Я – Осинский Митрофан Иосифович. Что, сильно не похож на того мудака, что в телевизоре? Ничего не попишешь – имидж, черт бы его побрал. Вот, – он вытянул руку и растопырил пальцы, – полюбуйтесь, какую гадость таскать приходится.

Но перстней Осинский снимать не стал. Он все время говорил, причем все такое же сплошь розовое, как его щечки. А Сеня на моих глазах преображался. Сперва, при виде финансового воротилы и крупного промышленника он как-то стушевался, обмяк. А потом, гляжу, плечи расправились, живот подобрался, вальяжность в позе обозначилась, но не наглая, а именно такая, чтобы ощущалось в Сениной позе немалое внимание к собеседнику и чуть меньшее к самому себе – без последнего никак, надо же, чтобы и собеседник уважал тебя. Сеня ловил буквально каждое слово олигарха. И уже вижу – прикидывает, как бы подкатиться со своими проблемами. Я знаю, что у него на уме. Тираж у него на уме и выгодный контракт. А больше – ничего существенного.

А я гляжу на Осинского и думаю – молодец ты все-таки, Викула-старина, молодец. Раскусил быстро, чьи уши торчат из-за вывески комкона. И так меня с похмелюги этот воротила расположил к себе, что я возьми да и брякни:

– А я еще в ресторане понял, что это вы – спонсор комитета по контактам.

Олигарх широко заулыбался, заметил в ответ:

– Я рад, Викула Селянинович, я почему-то так и думал, что вы вельми сильны именно в психологических аспектах. Внимательно слежу за вашим творчеством. Жаль, что давненько не было ничего нового.

Внезапно прорвало Сеню:

– И ничего удивительного, Митрофан Йесич. Нового у нас – тьма, прорва всего нового. Да вот, скоты, не издают. Издательская политика у них, понимаешь, меняется. Вот взяли бы вы, Митрофан Йесич, да всех их – в Сибирь...

Тут уж я ткнул Сеню локтем.

– Положим, вам, Семен Валентинович, грех обижаться. Уж кого издают, так издают, – шутливо упрекнул Осинский.

– Мало, – с обидой обронил Сеня. Да, развезло коллегу.

И тут в дверях появляется до боли знакомое лицо, лицо генерального директора издательства «Большой Юго-Восток». Юрий Долгоруков-Самошацкий.

– Ба! – кричит. – Писатели! Не чаял, не ждал увидеть. Митрофан Иосифович, мое почтение. Уже гудим?

Бляха-муха! И этот тоже спонсор? Ну-ка, что дальше-то будет? Вот уж воистину ночь испытаний и утро чудес.

Долгоруков-Самошацкий, не мешкая, ухватил со стола пару ложечек икорки паюсной, положил ее добрым слоем на изумительного вкуса домашние блины, приготовляемые на дрожжевом тесте из гречневой муки, добавил туда же несколько раковых нежных шеек, посыпал кинзой и базиликом, проложил кусочком сыра «сулгуни», свернул все это конвертиком и ласковым движением налил себе фужер водки.

– Ребята, ничего, что я сам? Ваше здоровье, – и закусил выпитое блинным ассорти. Медленно, со знанием дела прожевал и попросил Осинского: – Сыграй-ка, брат Митя, что-нибудь наше.

Осинский без лишних слов снял со стены двенадцатиструнку и принялся подтягивать колки и перебирать струны, взгляд его затуманился. Он смотрел куда-то за окно, наверное, погружался в бардовскую нирвану.

И полилась песня. Теплая, нашенская, чувственным, несколько ломаным тенором – но в устах кого? Осинского! Песня про сырую тяжесть сапога, росу на карабине; «кругом тайга, одна тайга и мы посередине»...

Долгоруков-Самошацкий подхватил фальшивым баском, но тоже с чувством, со слезою.