Хрупкие дети земли

– Когда она начнет осаждать твой дом, так и быть, – я к тебе на помощь не приду, – рассмеялся Роберт, обнимая девушку.

– Мой дом?..

– Предмет ее страсти – Уильям.

– Я так и знала. Кэт так на него смотрела при первой встрече. Даже тебе стало неловко.

– А теперь помножь это на бесконечность, и…честное слово, влюбись ты в него, было бы легче. – Роберт усмехнулся.

– Что?

– Шучу, Эв. Но ты бы не стала в него влюбляться?

– Я? Нет! Но я не думаю, что мы можем это контролировать…тем более, Кэт всего пятнадцать.

– В этом и…про..блема… – целуя Аву, прерывисто прошептал Мор.

– …Ты слышал? – Ава оглянулась на дверь. – Шум.

– Нет. Это ветер.

…Уильям зацепил ногой напольный цветочный горшок, и успел поймать его в последний момент. Полтора сантиметра до пола. Андроид медленно отступил в темноту коридора. Что же, выходит, он, – предмет страсти пятнадцатилетней девочки?…Тонкие губы растянулись в довольной усмешке, и воспоминание поднялось на поверхность, напоминая ему о той улыбке, которой его и других андроидов заставляли улыбаться во время пыток. Однажды его несколько дней подряд привязывали к самодельному столбу в душном кабинете Требли, – необработанное дерево, соприкасаясь с кожей, оставляло под ней множество мелких и глубоких заноз. Кажется, они были повсюду, во всем его теле, – от запястий, истертых в кровь пластмассовой стяжкой,  до внутренней стороны плеч, которыми он вынужден был обнимать столб, – мысленно надеясь, что хлыст вскоре замолчит, и перестанет рассекать его «механическую» кожу на множество кровавых кусков. Все время, пока его били, он должен был улыбаться, – за этим наблюдал отдельный человек, охранник из числа приспешников Требли. Сам Требли, – или кто-то другой, если главный охранник уже не мог избивать роботов, – «работал хлыстом», пока его руки не начинало ломить от боли и усталости, а этот, всегда один и тот же, становился напротив андроида, и следил за тем, чтобы он улыбался все время, пока его бьют. Чаще всего Уильяма били плетью-многохвосткой, к концам которой привязывали утяжелители. Слова о том, что точно таким же «римским флагрумом» давным-давно бичевали Христа, были для Уильяма пустым звуком.

– Это не делает вам…людям…чести!.. – Сказал он, выплевывая кровь в лицо тому, кто следил за тем, чтобы он улыбался. Тот размахнулся, ударил его по лицу, и крикнул, что «этот не улыбается», и за это ему следует добавить 20 ударов. Их добавили. И добавляли чаще всего Уильяму – за то, что…смеялся. Слишком много. Часто даже хохотал, плевал белой кровью в наблюдателя и смотрел на него таким жутким взглядом, что тот не выдерживал, уходил от безумного андроида подальше.

…Уильям вздрогнул и повел плечами, чувствуя вес легкой ткани на коже. Многохвостка оставила ему на память много следов. Он всегда помнил об этом, и не поворачивался к Аве Полгар спиной. А в тот день, когда его осматривал сам Роберт Мор, он, стараясь оттянуть момент осмотра, и потому намеренно провоцируя Аву Полгар, успел на последних секундах, – до того, как пришлось снять рубашку, – ввести свой организм в состояние временной ретуши. Именно эта функция ненадолго скрыла его страшные шрамы. Но продлись «осмотр» чуть дольше, покопайся Мор в нем еще больше, его шрамы обнаружили бы. Хорошо, этого не произошло. Как не случилось этого и тогда, когда Ава Полгар осматривала его при покупке. Уильям и сам до сих пор не понимал, как она могла не заметить огромные рубцы, но, в конце концов, пришел к выводу, что шок и психологическое потрясение, – а, может быть, и эффект вытеснения? – которые испытала тогда Ава, сыграли ему на руку, и она действительно не заметила его исполосованной шрамами спины.

К шрамам от плети прибавлялись следы от заноз. Самые заметные и глубокие из них были на внутренней стороне плеч Уильяма, внизу живота и в паху. Там, где кожа была тоньше, вытаскивать занозы становилось настоящей пыткой. А если ты был только что избит, и с огромным трудом пытаешься остаться в сознании? Сначала несколько дней валяешься на полу камеры. Когда приходишь в себя, смутно вспоминаешь, что нужно вытащить новые занозы. Но стоит подумать об этом, и о той боли, что начнется, когда ты заведешь кончик иголки под кожу, как рука, против твоей собственной воли, начинает сильно дрожать. А когда крючковатой иголкой ты ковыряешь свою плоть, исходя белой кровью от глубоких порезов, по телу пробегает дрожь, сводя мыщцы судорогой. Хотя с мелкими занозами было гораздо легче, – иные можно было выдавить ногтями. Вот только бы руки перестали дрожать…

Он с трудом вынырнул из воспоминаний, цепляясь взглядом за слабый луч света, бегущий из комнаты Авы Полгар, а рукой – за дверной косяк.