Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.

Хотя об открытии Колонного зала Дома союзов для прощания со Сталиным было объявлено по радио часа в 2 или 3 пополудни, уже в 8 часов утра у входа туда, как информировал Хрущева секретарь МГК КПСС И.В. Капитонов, «далеко потянулась живая лента людей, желающих в числе первых пройти у гроба и в последний раз проститься с родным и любимым товарищем Сталиным»^{86}. А к моменту открытия Колонного очередь заполнила уже не только Пушкинскую улицу, но и Страстной и Петровский бульвары. В нее постоянно вливались потоки спешивших с улиц Горького и Чехова. А на Трубную площадь двигались толпы по Цветному и Рождественскому бульварам.

Свидетелем трагедии на Трубной площади оказался рядовой солдат срочной службы А.В. Баталов, находившийся там в оцеплении: «В нескольких шагах от меня неслась ошалевшая толпа, сметая все на своем пути. Я видел, как люди проваливались в канализационные люки, проходили дома насквозь, разрушая двери и выбивая окна… Я видел тысячи искренне плакавших людей. Этот день сконцентрировал в себе неодолимые страдания, смесь жестокости друг к другу и желания поклониться идолу»^{87}.

Говорили о сотнях и даже тысячах раздавленных в возникавших тут и там давках. «День коронации царя на Ходынке померк по сравнению с днем смерти земного русского бога — рябого сына сапожника из Гори», — писал потом В.С. Гроссман^{88}. К сожалению, мы тоже отдали дань циркулировавшим тогда и после слухам

[1]. Те же данные, которые доступны исследователям, трудно назвать полными. Так, по сведениям МГК КПСС, доложенным Хрущеву, к 8 часам вечера б марта во 2-ю клиническую больницу у Петровских ворот было доставлено 29 пострадавших, в том числе 20 с тяжелыми травмами (переломом рук и ног, у некоторых резко сдавлена грудная клетка). И ничего о смертных случаях^{89}. По данным Коминтерновского райкома КПСС к 10 часам вечера на развернутые в районе (а это территория между Петровкой с одной стороны и Неглинной и Цветным бульваром, с другой) 6 медпунктов было доставлено 30 пострадавших, более 40% которых с тяжелыми травмами отправлены в больницы^{90}. По распоряжению первого секретаря МГК КПСС Е.А. Фурцевой все трупы должны были доставляться и сосредотачиваться в Институте скорой медицинской помощи им. Склифосовского. По свидетельству сотрудника МГБ СССР А. Саркисова, обслуживавшего этот институт, там, в общей сложности, когда все более или менее кончилось, их оказалось около 400.^{91}

Психоз охватил и тех, кто в силу целого ряда обстоятельств имел возможность достаточно трезво оценить роль Сталина. Например, студент 2-го курса факультета журналистики МГУ А. Никитин, сын репрессированных, открыто слушавший в общежитии передачи «Голоса Америки» и Би-Би-Си, потом удивлялся: «Отчего же в день его похорон я два часа пролежал под милицейским грузовиком в Копьевском переулке, прорываясь в очередь к гробу? И отчего два дня оплакивал диктатора?».

«Не пущу! Только через мой труп!» — в ужасе кричала своей внучке московской семикласснице Л. Золотухиной ее бабушка, встав у двери. Вместе с редакцией журнала «Советский Союз» с улицы Москвина (Петровского переулка) ходил с траурными венками в Колонный зал и внештатный корреспондент В.А. Руйкович: «Толпы на улицах угнетали и раздражали. Видел как оператор «Совкинохроники» Щекутев, снимая камерой людей, стоящих на морозе, кричал им: «Шапки, шапки снимите!»»^{92}.

Массовой истерии не поддалось, как уже отмечалось выше, лишь совсем незначительное количество населения. В этом нет ничего удивительного. К этому моменту оппозиция в стране вот уже почти два с половиной десятилетия агонизировала в подполье. От вооруженного сопротивления в Прибалтике и на западе Украины остались лишь разрозненные группки. Всякое инакомыслие жестоко каралось. И, тем не менее, неприятие советской власти и лично Сталина небольшими группами (например, баптистами и православными сектантами), а также отдельными людьми никогда не иссякало, никогда не прекращалось. Понятно, что такое событие, как болезнь и последующая смерть вождя оживило подобные настроения.

— Скорее бы подох, злодей! — говорила Р.М. Мессерер-Плесецкая, бывшая киноактриса, вдова репрессированного дипломата, сама побывавшая в тюрьме и ссылке^{93}.

— Подох, мать его! — матерился, всхлипывая и плача, полковник Ф. Казаков, военный комиссар Свердловского района Ленинграда.

Для его дочери, студентки университета, обиженной тем, что он не пустил ее в Москву на похороны, это было «открытием и потрясением»^{94}.

Еще большее потрясение испытывала 12-летняя ленинградская школьница М. Погребинская, принесшая починить свои валенки к соседу дяде Ване, безногому инвалиду-орденоносцу, которым она очень гордилась, и услышавшая от него:

— Ну что Маргаритка, сдох этот…

Она потом два дня серьезно размышляла: пойти ей в милицию, чтобы рассказать там о нем, или нет^{95}.

У драматурга В.С. Розова сразу же мелькнула такая «инфернальная», то есть дьявольская, мысль:

— Надо Смерти поставить памятник. Никто другой, кроме нее, не мог избавить нас от него^{96}.