Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.

Гораздо больше досталось тогда М.М. Зощенко. Пребывая в своего рода эйфории от собственной реабилитации, он посмел (в отличие от А.А. Ахматовой), отвечая на вопросы английских студентов-русистов, высказать несогласие с критикой его в пресловутом докладе Жданова. Ответ этот поднял шум на Западе, и о нем многие узнали из радиоголосов. Обвинив Зощенко в том, что он действует «на руку классовому врагу», от него потребовали объяснений. Зощенко взорвался:

— Что вы хотите от меня? Что, я должен признаться в том, что я пройдоха, мошенник и трус? Я не стану ни о чем просить! Не надо мне вашего снисхождения… Я больше чем устал!^{330}

Наконец, 17 и 20 июля 1954 г. «Литературная газета» публикует статью своего главного редактора Симонова «Новая повесть Ильи Эренбурга». Изложив массу критических замечаний, он так их суммировал: «В конечном счете, вся повесть, несмотря на некоторые хорошие страницы, представляется огорчительной для нашей литературы неудачей автора»^{331}.

17 июля Твардовский посылает Хрущеву просьбу принять его «по вопросам, связанным с обсуждением работы журнала “Новый мир” и моей неопубликованной поэмы»^{332}. Однако в решающий момент, перед обсуждением этого вопроса на Секретариате ЦК КПСС, затосковал, занедужил и объявил, что на экзекуцию не пойдет. На этом заседании Хрущев осудил и те публикации «Нового мира», которые подверглись обсуждению, и поэму «Теркин на том свете». Признав необходимость критики недостатков, но «с позиции укрепления нашего строя, нашей партии», он выразил неуверенность, с каких позиций критикует недостатки Твардовский:

— Враги надеялись, что после смерти Сталина будет ревизия линии партии, но они ошиблись. Мы действуем сейчас и будем действовать впредь в духе линии, выработанной всем предыдущим опытом работы партии. Мы — ленинцы, мы — сталинцы.

Однако, продолжал он, некоторые люди поняли критику, прозвучавшую на последних пленумах ЦК, по-обывательски:

— Вот и получилось, что те, кого распирала антисоветчина, сразу налетели, выскочили и высказались.

Что же касается Твардовского, то первый секретарь ЦК КПСС охарактеризовал его как человека политически незрелого и малопартийного, но высказал мнение, что списывать его со счетов литературы не стоит:

— Надо попытаться спасти его, если он сам к этому склонен. Разгромного решения ЦК по журналу принимать не следует. Надо спокойнее пройти мимо этого случая. Мы настолько сильны, что никакие мертвые Теркины не потрясут устоев государства^{333}.

Отзываясь о Твардовском в целом уважительно и примирительно, Хрущев признал, что часть ответственности за такого рода «загибы» должно нести и партийное руководство:

— Мы сами виноваты, что многое не разъяснили с культом личности. Вот интеллигенция и мечется.

В результате решено было никакого постановления не принимать, ограничившись лишь «рекомендацией» отпустить Твардовского на «творческую работу»^{334}.

Вскоре Хрущев имел более чем часовую беседу с Твардовским, заверив его, что нет никакой нужды в особом постановлении о журнале «Новый мир». Но уже 3 августа Твардовского вызвали в ЦК и зачитали ему… это самое постановление. Правда, сообщив, что оно не для печати, как бы внутреннее, для руководства Союза писателей.

Так, вроде бы, закончилась недолгая первая «оттепель». Но, как говорят в народе, «заступи черту дверь, а он в окно». Соблазн либерализации продолжал будоражить умы многих советских людей. Причем не обязательно интеллигентов.