Худловары

«По встречному пути с шумом проносится электричка – окна мелькают, как одиночные кадры перед самым началом фильма в старом кинотеатре, и в течение нескольких секунд в центре этого странного экрана держится расплывающееся, меняющее черты лицо: около каждого окна сидит пассажир, и лицо, хотя изменяется, но остаётся на каждом кадре – всего полминуты, а потом снова – бегущие назад деревья, столбы, поля… И пыль на стекле».

Почему же я не сравнил дымоход с вагончиком? Очень странный тест, мадам.

# # #

Спустя несколько дней в ЛИТО Слепаковой состоялся суд над моими стихами. Да-да, именно суд. В американском кафе «Blue Moose» стихи исполняли в качестве развлечения. В японской конференции Shiki Haiku Salon к ним относились как к обмену впечатлениями. Но в ЛИТО стихи не читают и впечатлениями не обмениваются. Стихи там судят. Назначается «обвинитель» и «адвокат», к автору обращаются не иначе как «подсудимый», и разговаривать на процессе ему запрещается.

Меня так поразил этот подход, что я безропотно принял условия игры, чисто из любопытства. Единственное, что отличало меня от остальных поэтов, – лыжная шапка, не убранная на вешалку, а скромно притулившаяся на столе. В шапке лежал диктофончик Sony. Я давно заметил, что наличие скрытого диктофончика позволяет оставаться адекватным даже в самой шизовой реальности.

Обвинитель сразу заявил, что гранаты у меня не той системы. Слово «система» он употребил в своей речи ещё раз пятнадцать. Сам он, дескать, работает в другой системе, как и все присутствующие. И его система больше подходит для русского языка, который обязательно сбивается на рифмованный дольник или ещё на что-то такое системное. А если работать в системе верлибра, нужно дать что-то взамен. И с этой задачей обвиняемый (я) вроде бы справился, хотя его система образов не без странностей.

– Вот я не понимаю этой аллегории, – сообщил обвинитель:

в красной красной пещере

около розовой двери

белые белые волки

сдвинув белые холки

ждут того кто поверит

в сказку розовой двери…

– Чего тут непонятного-то? – заметил кто-то из присутствующих. – Это же просто рот! И зубы!

Обвинитель удивился и зачитал другой кусок:

…в светло-салатном,

на берегу ультрамарина,

в одной держа тяжёлый томик

(из тех, что скучные мужчины

приносят вместо шоколада,

а ты берёшь, чтоб не обидеть),

другой протягивая кверху

мороженое – угощенье

для стрекозявки-вертолета

в виду всего Нью-Йорка…

– Я не понял, где находится автор в этой истории?

– Он смотрит сверху на Статую Свободы, – раздалось из коллегии присяжных.

– Мы не там живём, мы не привыкли к такому созерцанию! – не выдержала верховная судья Слепакова. – Зачем он нам загадывает эти загадки?

«А кто мне загадывал загадку про вагончик, похожий на крышу обкуренного торчка?» – злорадно подумал я. Но диктофон в шапке поддерживал мою адекватность, и я продолжал косить под молчаливую овечку.

Дома, прослушивая запись, я пришёл к выводу, что если сопоставить требования ЛИТО и Уголовный кодекс, мне пришлось бы сидеть все семь жизней. Я обвинялся в том, что отношусь к поэзии как к игре, издеваюсь над языком, делаю кальки с английского. Мне умудрялись шить даже совершенно противоположные преступления. После долгой речи первого обвинителя о вреде верлибра другой выступающий объяснил, что в моей подборке ни одного настоящего верлибра нету. А «чуждая нам» глубокая созерцательность моих текстов соседствовала с заявлением, что я «пишу как компьютер».

Финальный аргумент верховной судьи Слепаковой перекрыл все остальные: я издал свои книжки в Америке! Это было кощунством. Книжки в ЛИТО считались культовой вещью. Их полагалось издавать только избранным, после упорных трудов. А я влез в поэзию через чёрный ход, и нет мне прощения. Членом ЛИТО мне быть нельзя.

Кушнер и рыбаки

В одном американском эссе Бродский заметил, что тоталитарная система государства создаёт тоталитаризм и в отдельно взятой голове: все чувства, эмоции жёстко подчиняются диктатуре разума.

Я побывал ещё в нескольких ЛИТО. Все они были похожи. Везде шли суды, везде поэзия считалась тяжким, но благородным трудом под эгидой престарелых авторитетов. И хотя Совок вокруг уже развалился, в поэтических подвалах продолжали жить его уменьшенные копии.