Хвала и слава. Том 2

Конечно же, это был инстинкт: старик уже почти совсем выжил из ума, главное, что он ничего не понимал. Не понимал, кто вырезал его семью, какая была связь между украинскими националистами и немцами, кто такие большевики, чья армия неотвратимо движется на запад, — он не понимал ничего. Весь свет заслонила ему личная его трагедия. Перед его глазами постоянно маячили трупы вырезанной родни, и если он открывал рот — а он, старый Спыхала, стал болтлив, — то говорил только об этом. Панне Текле часами приходилось выслушивать его, и всякий раз это была одна и та же история.

«Счастье, что мои родители не дожили до таких страстей», — так неизменно кончал он свое повествование.

И поразительное дело, в голове старого Спыхалы все настолько перепуталось, что ему представлялось, будто вместе с растерзанными телами его близких в подожженном доме остался и труп младшего сына, Яся, хотя тот умер много-много лет назад, еще в Соловьевке, у железной дороги. Спыхалу больше всего мучило как раз то, что отец вспоминал маленького Яся, смерть которого для Казимежа была самым страшным потрясением его ранней молодости. И не рассказ об убийстве матери и сестры, а напоминание о смерти Яся делало болтовню отца просто невыносимой.

Впрочем, на выслушивание отцовских элегий времени у Спыхалы оставалось мало. Целыми днями его не бывало дома, частенько он и не ночевал. Жил Казимеж в крохотном будуарчике рядом со спальней Оли, но и ее не видел неделями. Старик, сообразив, однако, что сын неуловим, в самое немыслимое время поднимался с постели и пробирался вниз, в будуар, где спал Казимеж, чтобы поболтать с ним. Казимежа больше всего смущало то, что старик совершенно не мог взять в толк, где он живет, и не разбирался в установившихся в доме взаимоотношениях. В голове его к тому же никак не укладывалось, что Оля — это не Марыся Билинская, и он постоянно подозревал сына, будто тот говорит так, просто-напросто не желая «в этом» признаться.

Утром — солнечным утром 1 августа 1944 года^{96} — старый Спыхала вскочил с постели в пять часов, натянул на себя «что было» и торопливо зашлепал по скрипучей черной лестнице к сыну. Он очень удивился, застав Казимежа уже одетым, выбритым и собирающимся идти в город.

— Чего ты вскочил-то чуть свет? — спросил он, усаживаясь на стул у самых дверей. — И куда это ты?

Спыхала молчал.

— Да чего же ты не ответишь-то по-человечески?

Старик решительно не понимал, что не обо всем можно теперь говорить и что всего лучше вообще не задавать вопросов.

Ни с того ни с сего он выпалил:

— А говорят, русак-то уже на Праге^{97}

.

Спыхала удивленно взглянул на отца. Он и не думал даже, что старик знает, что такое Прага, а уж тем паче, что тот прослышал о таких новостях. В самом деле, со вчерашнего дня ходили упорные слухи, будто под Демблином русские перешли в наступление и их передовые части уже на Праге. Он встревожился, отец вполне мог знать и о другом.

— Кто вам сказал?

— Да вчера мне говорила это… Текла.

И, немного подумав, прибавил:

— А где эта самая Прага? Далеко она?

Вопрос этот успокоил Казимежа. Пусть уж лучше в голове отца будет каша, чем ясное представление о происходящем, считал он. Казимеж думал, что, несмотря на необычайную болтливость и фантастическую неосторожность варшавян в эти дни, весть о принятом вчера днем решении еще не долетела до «штаба» на Брацкой, 20 («штабом» Геленка называла компанию, состоявшую из панны Теклы и пани Шушкевич, а также старого Спыхалы).

Казимеж быстро выпроводил отца. Он спешил, пора было идти, но ему не хотелось, чтобы отец видел, как он будет вытаскивать из тайника пистолет.

— До свиданья, папаша, — проговорил он, — посидели бы вы сегодня лучше дома.

— А чего так? — спросил старик уже с порога.

— Стрелять могут, — сказал Казимеж.

— Да кто же будет стрелять? — поразился старик.

— Кто? Немцы, разумеется, — ответил Казимеж.

Старик поплелся наверх.

Спыхалу чуточку удивило беспокойство отца. Беспокойство это было чем-то совершенно непонятным и не свойственным старику. Он напоминал Казимежу птицу перед бурей.

Впрочем, у него не было времени раздумывать над этим вопросом, вопросом слишком частным. Казимеж, правда, был заместителем командира округа, но зато принадлежал к тем немногим офицерам, у которых со вчерашнего дня в кармане лежала такая вот бумажка:

«Тревога. В собственные руки командирам округов. 31. 7. 19 час. Приказываю — «W» 1. 8. 17 часов^{98}…»

Сердце его сжималось — впервые в жизни чувствовал он что-то вроде страха. Ему казалось, будто какая-то огромная тяжелая туча наползает на него. А он не может сдвинуться с места. Казимеж отдавал себе отчет в никчемности всех подобного рода приказов. Он понимал, что ничего уже больше нельзя сделать. Все пойдет само собой.