Кидалы в лампасах

Заместитель замер. Обернулся через плечо и отрицательно покачал головой. А начальник штаба вместо облегчения почувствовал такой приступ изжоги, что, оставшись один, согнулся пополам в своем кресле, нашептывая искривившимися губами:

– Ох, доля моя проклятая. Устал я жить в этом сраном гадюшнике, ох устал. Помереть бы, да так, чтобы разом, без боли… Но ведь не дадут, не позволят…

Кого он имел в виду? Уж не ангелов ли небесных, в которых сроду не верил?

* * *

К тому моменту, когда Конягин возвратился в кабинет с тощей папочкой в руках, генерал-майор Завадский успел не только справиться с припадком отчаяния, но и опрокинуть полстакана неразведенного спирта. Точнее говоря, сначала он принял на грудь, а потом уж расслабился. Свекольная окраска генеральской физиономии сделалась от этого только интенсивнее, зато на сердце полегчало. Хоть песни пой. Из полей уносится печаль, из души уходит прочь тревога…

– Ну, что там у тебя? – спросил Завадский, перемалывая зубами миндальный орешек. – Хвастайся, заместитель.

Ноздри Конягина чутко шевельнулись:

– Кажется, водочкой попахивает.

– У тебя одно на уме, Павлуша. – Тон начальника был сух и укоризнен. – Не до водки сейчас. Излагай.

– Вот, тут все написано.

Представив себе, как он станет читать дело, отлавливая одним глазом расползающиеся строчки текста, Завадский возвратил придвинутую папку обратно:

– Доложи устно. Ты же знаешь, я на слух лучше воспринимаю.

– Да знаю, знаю, – проворчал Конягин, косясь на шкаф, в котором начальник держал запасы спиртного, пополнявшиеся столь же регулярно, сколь и опустошавшиеся.

– Тогда докладывай, – поторопил Завадский, тоже поглядывая в сторону заветного шкафа. – Четко и ясно, без лирики. А то начнешь заливать, как тот соловей российский, славный птах…

Лицо заговорившего Конягина сделалось недовольным, но по мере того, как он заново знакомился с делом Михаила Алексеевича Хвата, кислая мина сходила на нет.

– Начинал в Афганистане… Три ордена… Два ранения…

– Угу, – благосклонно кивал Завадский, – угу… угу…

На самом деле он внимал заместителю вполуха. Какая разница, где воевал и чем занимался этот капитан Хват, если жить ему осталось всего ничего? Как и Конягину. Таких проколов прощать нельзя, не то за первым последует второй, а там пошла писать губерния… Или плясать?.. Гадая об этом, он пропустил почти весь текст объективки и вынырнул из хмельной задумчивости не раньше, чем Конягин провозгласил голосом председателя трибунала:

– Уволен из рядов армии во время боевых действий в Чечне.

– О как! – восхитился Завадский. – Так наш майор, оказывается, дезертир?

– Наш капитан не дослужился до майора, – возразил заместитель. – Как в той песне Высоцкого…

– Отставить песни. По существу давай.

Конягин оторвался от дела Хвата и, немного рисуясь, доложил:

– По существу я при этом инциденте лично присутствовал. Еще будучи полковником.

– Ну-ка, ну-ка… – Заинтригованный Завадский прочистил сразу оба уха одновременно и откинулся на спинку кресла.

– Он шибко принципиальным оказался, наш капитан, – ухмыльнулся Конягин. – Вообрази: начало девяносто пятого года, город Грозный, сепаратисты нас чешут в хвост и гриву, Ельцин через каждый час в штаб названивает, приказывает сломать хребет чеченской гадине, понимаешь. – Он довольно похоже изобразил гнусавый голос негодующего президента. – А тут какой-то капитанишко возникает, как… как…

– Чирей на заднице, – подсказал Завадский.

– Точно, – подтвердил Конягин. – Он роту самовольно распустил, представляешь? Ему пополнение прислали, курсантиков спецназовских. Давай, мол, Хват, покажи, на что твои орлы способны, веди их на штурм аэропорта. А он в ответ: в бой молодняк не пошлю, требую хотя бы две недели на подготовку личного состава к ведению боевых действий.

– Требует он! – возмутился Завадский так, словно строптивый капитан лично ему осмелился норов показывать.

– Между нами, девочками, говоря, – Конягин понизил голос, – решение Хвата было обоснованным. Ну спецназовцы, ну уже чуток натасканные, так ведь еще не настоящие, пороху не нюхавшие. Их покрошили бы в первый же день, всех сразу… и покрошили, только чуть позже, когда капитана уволили.

– За что?

– А за что солдат убивают? Доля у них такая. Аты-баты, шли солдаты, аты-баты, на войну…

– Я спрашиваю, за что Хвата турнули? – поморщился Завадский, которого мало интересовала судьба рядового состава. – По какой статье?

Конягин нахмурился:

– Выгнали его с позором, как законченного труса и дезертира. Чтобы другим неповадно было.

– Почему под суд не отдали?

– Сжалились, все-таки геройский был офицер, бедовый. Кроме того, в ГРУ у него высокие заступники нашлись, вмешались, дело велели спустить на тормозах… Так что официальной причиной увольнения капитана стали, э-э… так называемые «действия, повлекшие угрозу для жизни подчиненных».

– То есть еще и поддели его на прощание? Его же салом по его же мусалам, так?

– Вроде того.

– Восстанавливаться Хват пытался? Жалобы строчил?

– Нет, – покачал головой Конягин. – Гордый очень. Патриот, мля.