Кипарисы в сезон листопада

Только после того тумана, что окутал внезапно, после ужасного головокружения Бахрав понял, насколько врач был прав, и сдался. Один-одинешенек лежал он в своей комнате на полу. Сердце колотилось как бешеное. За стенкой сосед Яблонский слушал, по своему обыкновению, «Уголок труженика села». Специалист в области борьбы с вредителями полей объяснял, как следует предохранять от них апельсиновые деревья в пору созревания плодов. К тому моменту, когда начались «Новости», сердце успело немного успокоиться. Бахрав и сам никогда не пропускал «Уголка труженика села» и тем более семичасовых «Новостей». А тут вдруг нечаянно задремал, продолжая лежать на полу с обмирающим сердцем. Задремал и даже увидел сон. Они бегут, как когда-то давным-давно, бегут на заре по тропинке между апельсиновыми деревьями — он и Йорам. Йорам бежит рядом с ним. Плечом к плечу взбираются на вершину того холма, где кладбище. Задерживаются на минуту возле высоких стройных кипарисов. И, еще не отдышавшись после подъема, смотрят на голубовато-пурпурный восход над горами Эфраима.

Йорам задирает голову, останавливает взгляд на острых вершинах кипарисов и говорит жалобно, со слезами в голосе:

— Невозможно нарисовать их, папа. Почему у них нет листьев? Я хочу, чтобы у них были листья. Чтобы осенью с них падали листья…

— Рисуй их так, сынок — вечнозелеными, — шепчет где-то рядом Пнина.

И Бахрав чувствует, как сладкая истома разливается у него в груди, заполняет все тело.

— Мама права, Йорам. Рисуй их так…

Но Йорам смеется над ним. Смеется и покидает его. Сбегает по склону холма вниз, тонкая фигура колеблется, удаляется, расплывается в скопившемся у подножья тумане. Но даже на таком расстоянии Бахрам еще видит зеленые смеющиеся глаза…

— Лгуны! — кричит вдруг Йорам, оборачиваясь. — Вы меня не обманете! — И тело его содрогается от рыданий.

Бахрав кидается вдогонку за сыном, хочет объяснить, оправдаться, но ноги не слушаются его, и даже само имя — Йорам! — застревает в горле и душит, душит…

Он проснулся от собственного крика и увидел, что по-прежнему лежит на полу. Душный жаркий ветер врывался в комнату сквозь приоткрытые жалюзи и сушил горло. Руки бессильно вытянулись вдоль налитого тяжестью тела. Он ничем не мог помочь себе. Всю ночь пролежал без сна на жестком полу и еле дождался рассвета. Наконец услышал шарканье ног за стеной и стук палки Яблонского. Включились шестичасовые «Новости». Он надеялся, что Яблонский заглянет к нему — просто так, попросить какую-нибудь безделицу, что-нибудь сказать. Хотя знал, что этого не случится. Он никому не нужен, даже Яблонскому. С тех пор как умерла Пнина, ни один человек не переступал его порога. Да он и не звал никого. По движению солнечных лучей, проникавших сквозь щели жалюзи, принялся отмерять минуты и часы того бесконечного дня. Солнце взошло слева и коснулось ступней. Потом, спустя вечность, подползло к голове. Скрылось. Потом снова показалось, уже в том окне, что выходит на юг. Медленно-медленно прогладило комнату и исчезло. Тело его закоченело, онемело и начало растворяться — вместе с ним. Он отведал вкуса кончины.

Под вечер явился Мойшеле, координатор работ. Из молодых, из тех, что родились здесь и остались — впряглись в хозяйственное тягло. Парень стоял где-то в проеме двери и бормотал: он не любопытствует, не задает никаких вопросов, его это не касается, он только хочет узнать, собирается ли Бахрав завтра выйти на работу, или подыскать ему замену — потому что сегодня он ведь не вышел, даже не предупредил, просто взял и не вышел, но это не важно, это его личное дело, а просто чтобы знать… Кажется, даже заглянул в комнату, но не заметил распластанного на полу тела. Потоптался еще немного в ожидании ответа, потом застыдился своего нелепого бормотания, вздохнул и ушел — молодыми быстрыми шагами.

Ближе к ночи возник доктор Карп.

После этого случая Бахрав попросил, чтобы ему подыскали другую работу. И нашел то, что требовалось: полдня в кондитерской. Всего-то и дел — стоять и приглядывать за противнями со сдобным душистым тестом. Есть время подумать, помечтать, представить себе, что это не жар от электропечей, это суховей проносится между рядами апельсиновых деревьев… Плохо только, что оранжевые круги перед глазами так и не исчезли.

2

В Шавуот[5] приехала Шарона. И она, и внуки, и Гершон. Оставались недолго. На исходе праздника отбыли первым автобусом. Он не стал рассказывать им о той ночи. И о своей встрече с Шейнманом тоже не заикнулся. Ничего не сказал о марках, над которыми склонялся в жаркие ночи за опущенными жалюзи.

Шарона, едва войдя, распахнула все окна и голосом, так похожим на материнский — одновременно упрекающим и ласкающим, — сказала:

— Ветер с моря, папа! Бриз! Это как бальзам. Дыхание жизни!