Киплинг

Так писал Киплинг в патриотическом стихотворении «Давняя тема», опубликованном в «Таймс» 29 сентября 1899 года, за две недели до объявления войны. Когда же война была объявлена, писатель в очередной раз подтвердил, что слова у него не расходятся с делом. В Роттингдине он формирует роту добровольцев, открывает на свои деньги тир, где молодые люди учатся стрелять по мишени с дальнего расстояния, устраивает — и тоже на свои деньги — соревнования по стрельбе. В это же время писатель начинает собирать средства в Фонд солдатских семей, пишет стихотворение «Рассеянный нищий» с призывом давать деньги на войну, которое Артур Салливен, популярный автор комических опер, кладет на музыку, в результате чего в благотворительном фонде «Рассеянного нищего» вскоре собралось почти четверть миллиона фунтов. И, в довершение всего, отказавшись принять рыцарское звание («Без него я буду трудиться только лучше»), 20 января 1900 года отплывает в Кейптаун.

«Такой газеты, как „Друг“, больше не будет, — напишет Киплинг о блумфонтейнском военно-пропагандистском издании, выходившем по инициативе лорда Робертса с марта 1900 года, где писатель, как в свое время в лахорской „Гражданской и военной газете“, был одновременно и редактором, и корректором, и автором сатирических антибурских стишков, и военным корреспондентом. — И сотрудников таких тоже не будет. Негде больше взяться таким отличным ребятам». С «отличными ребятами» — уже упоминавшимся Джулианом Ральфом, Персевалом Лэндоном из лондонской «Таймс», Беннетом Бэрли из «Дейли телеграф», Хью Гуинном, представлявшим телеграфное агентство «Рейтер», — Киплинг сошелся так близко, что вскоре после открытия «Друга» основал при газете клуб «Дружественный». В «Дружественном» корреспонденты за ужином обсуждали увиденное, услышанное и обменивались информацией и мнениями — не всегда, впрочем, дружественными.

Между тем деятельность Киплинга в военное время работой в газете не ограничивалась. «Солдатский поэт», он регулярно посещает санитарные поезда и военные госпитали, беседует с ранеными, пишет под их диктовку письма близким, угощает их выпивкой и прессованным табаком, читает вслух, если его очень попросят, свои баллады для поднятия боевого духа, ухаживает, не боясь заразиться, за тифозными больными, выезжает в действующую армию, что для него внове — в Индии он в боевых действиях не участвовал ни разу. По возвращении же в Англию в апреле того же 1900 года открывает у себя в Роттингдине, помимо тира, тренировочный зал для будущих защитников отечества: в Африке он не раз становился свидетелем плохой физической и боевой подготовки британских солдат и офицеров.

Как мы видим, Киплинга трудно обвинить в бездействии, в отсутствии патриотизма, да и странно было бы, если б человек его взглядов устранился, скрывшись в башню из слоновой кости. Однако одно дело — верность долгу, другое — чувства и размышления. Чем дольше писатель находится в Африке, на театре военных действий, тем меньше гордости за доблестные английские войска он испытывает, тем больше ему «за державу обидно», да и людей жалко. Война, которая виделась ему из Лондона, мало походила на ту войну, которую он увидел вблизи. В этом смысле Киплинг-военный корреспондент очень напоминает Толстого и Хемингуэя: в описании военных действий у него, как и у них, на первый план выступают абсурдность, полнейшая непредсказуемость, чудовищные нелепость и бестолковщина войны. Вот что он скажет об этой войне — и вообще о современной войне — спустя десять лет, 27 декабря 1913 года, корреспонденту «Литерари дайджест»:

«В Индии я наблюдал мало, очень мало боевых действий. В основном я писал с чужих слов. Зато в Южной Африке я войну повидал, насмотрелся на нее как следует. Прежде чем ехать на эту войну, я сказал себе: „Увижу схватки, наступления и отступления и вдохновлюсь. Увижу атаки, выстрелы, услышу зычные, хриплые команды — и в оцепенении замру в мертвой тишине, обычно наступающей перед сражением“. Но какое разочарование! Тишина перед сражением больше напоминала хладнокровное молчание хирургов и медсестер перед входом в операционную. Никто не несся галопом на взмыленном коне и не падал без сознания, вручив генералу давно ожидаемую депешу. Да и сам генерал сидел не в седле своего скакуна, а в уютной палатке за раскладным столиком. Откуда-то издалека слышалось стрекотание пулемета, кто-то вручил генералу вместо послания смятый листок бумаги. Он пробежал глазами написанное, выпил чаю и сказал: „Что ж, недурно, недурно. Все идет так, как я и предполагал. Отбейте Бинксу каблограмму, чтобы подтянул батарею“.