Кирза и лира

Встречаться с ним удавалось очень редко, хотя работал он здесь же, в клубе полка.

Мастерская и фотолаборатория всегда были наглухо закрыты и редко кому открывались. Разве только начальнику клуба, но он сам это делал, у него, по-должности, все ключи были.

В дальней угловой комнате, без вывески, находилась мастерская. А напротив, через небольшой в два окна холл, фотолаборатория, тоже без надписи. Фотолаборатория — две комнатушки — одна за другой, каждая размером полтора на метр. Одна — бывший умывальник, сейчас проявочная, с раковиной и краном, ванночками, грязными банками с реактивами темного цвета. Другая — бывший туалет. Окно наглухо забито, унитаз снесен, но чугунный бачок с опущенным вниз длинным чугунным хоботом зачем-то оставлен. Настелен деревянный пол. Все стены до потолка отвлекающе завешены киноафишами и рекламными фотографиями различных киношных эпизодов и портретами красивых героев. Главным образом, конечно, женщин. Кое-как в помещение втиснуты маленький стол и стул, подвешен красный фонарь. На столе высится большой профессиональный фотоувеличитель со свисающей из рамки фотопленкой. За спинкой стула ряд подвесных полок с банками темно-коричневого цвета и пачками фотобумаги. Всё замусорено обрывками испорченной фотобумаги, бракованными фотопортретами, окурками, спиралями фотопленок, как подвешенных на бельевых прищепках, так и выброшенной, сочно хрустящей под ногами… Такая же замусоренная картина и в художественной мастерской.

Мастерская — довольно просторная угловая комната без вентиляции, с пятью большими зарешоченными окнами, почти всегда, особенно в зимнее время, предусмотрительно плотно закрытых светомаскировочными шторами — и ночью свет не виден, и ветер не задувает, теплее. Наличие рабочих столов, кое-какого столярного инструмента, обилие рам и подрамников, тощие остатки тюков с белой, серой, красной тканью, стопы ватмана и пенопласта, множество разноцветных банок с красками, кистей и кисточек разного калибра, стойкий запах клея, ацетона, дерева, краски, пыли и сигарет — выдавало творческое предназначение помещения. А его возможности, судя по затворничеству, соответственно безграничными, от самого высокого — реставрации портретов членов Политбюро, например, до рисунка фривольного, не сказать скабрезного — солдата занимающегося онанизмом, одновременно подглядывающего в замочную скважину за аналогичными действиями офицера, поразительно похожего на нашего командира роты. Но везде страшный беспорядок.

Внешне, когда заходишь, сразу понимаешь: ух ты, вот он, оказывается, какой настоящий-то беспорядок! Вот что такое бардак в чистом виде!

А вот вы и ошиблись. Каждое утро, из года в год, выравнивая кровати, табуреты или носки солдатских сапог на отбое, вы привыкли думать, что вот это и есть ваш истинный порядок, да? Нет, конечно. На производстве, чтоб вы знали, свои понятия порядка и беспорядка. А уж в творчестве-то, сам черт ногу сломит что и где там у них. На самом деле это просто мастерская. Обычная художественная мастерская, где и встать негде, и сесть не на что. Сядешь — обязательно упадешь. Если повезет и не упадешь, всё равно пожалеешь, — краской вымажешься. Но, как обычно считает хозяин — здесь всё на месте, всё под рукой, всё как положено. В смысле, где что положил, там и взял.

Здесь Булька и служил Родине, творчески и вдохновенно работал, ел и спал, службу тащил.

Политотдельцы часто вывозили его в другие наши подразделения. Там он или фотографировал новых отличников боевой и политической подготовки к какому-нибудь очередному празднику, или снимал на комсомольские билеты, или делал эскизы для оформления Ленинских комнат. А уже в полку, в своей мастерской, он всё это потом изготавливал и сам потом устанавливал. Был при деле, был незаменим, незаметен и никого не беспокоил. Кроме, естественно, нашего ротного. Но тут, как говорится, хрен ему! Глаза видят, да зуб неймет. Бывает оказывается и такое в армии, бывает.

Однажды, этот художник-фотограф, слушая репетицию нашего инструментального квартета, вдруг неожиданно предложил мне заменить несколько аккордов в гитарном аккомпанементе на более интересные: один на доминант септаккорд с повышенно квинтой, а другой на большой нонаккорд. В этом не было бы ничего удивительного, если бы это предложил музыкант, а тут предлагает художник. Я удивился, правда вида не подал, но предложение, ко всеобщему удовольствию, реализовал… И что отсюда следует?..

А то и следует, что сижу я у него в мастерской, пью горький, крепкий чай с сушками, из магазина через дорогу… Дымим сигаретами… Отдыхаем.

— Ты где-то учился всему этому, да? — киваю на столярно-художественное направление его работы. — Что-то заканчивал?

— Да нет, только полтора года Строгановки.