Китовый ус

И вдруг разнесся слух: Гаврюха сошел с ума. Пришел к больной старухе ее двоюродный брат, семидесятилетний Макар Митрич, а хозяин за топор: шуры-муры разводишь, я тебе покажу, как к моей жене ходить, я тебе сейчас голову отрублю. Макар Митрич вырвался из его лап, выскочил на улицу и с истошным криком «караул!» помчался по мере своих сил и возможностей к собственной хате.

Утром Макар Митрич шествовал по улице с палкой, на которую насадил молоток, и, показывая изобретение соседям, трусливо оглядывался — нет ли поблизости Гаврюхи с топором — и говорил:

— Тронет меня — решу. Вот так и решу, — и демонстрировал, взмахивая молотком с чудовищно длинной ручкой, как он это сделает, и грозно подергивал пушистыми желтыми усами. — Вот так и решу. Мне все равно помирать скоро…

Он знал, что его враг вчера весь день прохаживался с топором по своему двору — подойти к нему побоялась даже участковая врачиха, вызванная соседями, решившими, что он сошел с ума. Макар Митрич шел подавать на него в суд и надеялся, что его слова передадут будущему ответчику…

В день суда жители окраины повалили гурьбой в город, еще бы — предстоял такой концерт! Но Гаврюха не явился в суд, как и во второй раз, и в третий…

— Во подлец, — жаловался всем встречным обескураженный таким поворотом событий Макар Митрич. — Он думает, я на него, басурмана, управы не найду. Я найду! Ведь что это получается: его в суд требуют и требуют, а он — хоть бы хны… Как жить мне теперь, люди добрые? Ведь он наверняка после этого мне голову срубит. Нет, шалишь, я управу на тебя, дружок, найду… Шалишь!

Вероятно, весть о непреклонности Макара Митрича дошла до Гаврюхи, и он не решился дальше пренебрегать судебными повестками или же имел другие соображения — во всяком случае, ответчик отбыл на неопределенное время в гости к сыну. На такой же срок откладывался теперь и долгожданный всеми судебный процесс…

А месяца два спустя встретился он Макару Митричу, отощавший на городских харчах, слишком несущественных для него, но чистый и даже помолодевший. Макар Митрич оказался без палки с молотком, испугался, приготовился уже к мученической собственной гибели, но Гаврюха прошел мимо, даже на взглянув на него. Придя домой, Макар Митрич занемог, долго болел, а затем и скончался.

— Смотрите-ка, как дело обернулось, — рассказывал, подвыпив на похоронах, местный балагур и шутник Джинджилевский, по паспорту Ткаченко. — Я ведь Гаврюхе, увидев, что у него будка вот-вот лопнет, сказал: «Слышь, Гаврило, поговаривают все, что пенсии котельщикам давать будут теперь не с пятидесяти пяти, а с шестидесяти, на общих основаниях. Так что пошукай на всякий случай свой шутильник, придется постукать им годика три-четыре. Учти: у тебя же сейчас и перерыв в работе образовался… А он — решил умом тронуться… Известное дело, коров развел, а тут на работу снова»…

3

Как только подмерзло и выпал снег, нашего лирически настроенного героя потянуло за железную дорогу полюбоваться зимними сосенками. Захотелось взглянуть и на шалаш.

Ольховую рощу окутал фиолетовый туман — так всегда кажется в холодную пору, потому что у ольхи на зиму остаются такого цвета сережки. На болоте не везде подмерзло, под снегом, ненадежно похрустывала корка льда. Прыгая с кочки на кочку, он все-таки промочил валенки.

На краю болота ему показалось, что шалаш цел, но когда добрался до него и после опасных родников поднял голову — увидел лишь голый его скелет из соснового топорника. Валялись ольховые ветки и хвоя. Он догадался: это Гаврюха взял здесь лишь одну тощую вязанку сена для коров…

Впервые за железной дорогой он брел, не прислушиваясь к тишине Змиевского, не видя сосенок, стройных, как невесты, в снежных богатых нарядах. Перед глазами стоял скелет шалаша, он слышал, как семипудовое дитя природы разрушает его, как складывает шуршащее сено, пахнущее летом, дымом костра…