Кью

Латинское название, Монастериум, навевает мысли о мирном, удаленном от мира месте.

Мюнстер, напротив, должен быть окружен пламенем и железом, расплавленным в огне.

Девять ворот, через которые можно войти. Над каждыми из них — по три пушки: мощные стены, узкие проходы.

Четыре низкие массивные башни, обращенные на все стороны света, превращают город в неприступную крепость.

И все это вместе окружено стеной, по которой пройдут три человека плечом к плечу.

Во рву вода из рукава реки Аа, делящей город на две части.

Ров двойной: черная вода перед первой стеной крепости и черная вода за ней, ее пересекают мостики, ведущие ко второй стене, более низкой, с приземистыми башенками.

Неприступен…

***

— Братья и сестры, путники, которых мы ждали, уже здесь. Енох и Илия прошли весь мир и прибыли в Мюнстер, чтобы сообщить нам, что близок час, что дни богатых сочтены, а власть епископов будет навеки уничтожена. Сегодня мы уверены: нас ожидают свобода и справедливость. Справедливость для нас, братья и сестры, справедливость для каждого, кого держат в рабстве, кого принуждают работать за нищенскую плату, кто верит и видит дом Божий, загаженный иконами и статуями, и детей, которых купают в святой воде, как собак в тазах.

Вчера я спросил ребенка лет пяти, кем был Иисус. Знаете, что он ответил? Статуей. Именно это он и сказал: статуей. Для его детского разума Христос — не что иное, как идол, у которого родители заставляют его твердить молитвы перед сном! Для папистов это и есть вера! Вначале научиться почитать и подчиняться, а потом — понимать и верить! Какая же это может быть вера и какое это бесполезное мучение для детей! Но они хотят крестить их, да, братья, так как боятся, что без крещения на них не снизойдет Святой Дух. Акт веры становится вторичным: сознание омывается святой водой до того, как оно способно осознать, что такое грех. А значит, за их крещением скрываются самые страшные мерзости: извлечение прибыли из труда ближнего; накопление имущества, собственность на землю, которую вы обрабатываете, на станки, которые вы приводите в действие. Приверженцы старой веры не дают никому выбирать, как жить: они хотят, чтобы вы работали на них и были довольны верой, которую навязывают вам их ученейшие доктора. Их вера — вера обреченных, это вера, распространяемая среди нас Антихристом! Но мы, братья, хотим Спасения! Мы хотим свободы и справедливости для всех! Мы хотим свободно читать слово Божье и свободно выбирать тех, кто будет вещать нам с кафедр и представлять нас в магистрате! Кто в действительности решал судьбу города перед тем, как мы вышибли его под зад коленом? Епископ. И кто решает теперь? Богатые, знатные бюргеры, преданнейшие почитатели Лютера лишь потому, что его доктрина позволила им противостоять епископу! А вы, братья и сестры, те, кто дает жизнь этому городу, не можете вставить ни единого слова в их пространные рассуждения. Вы можете лишь беспрекословно повиноваться грязной брани того же Лютера из его княжеской берлоги. Его последователи приходят и говорят нам, что добрым христианам грех заниматься мирскими делами, они должны совершенствоваться в вере в одиночестве, молча терпеть насилие, потому что все мы — грешники, осужденные на искупление собственной вины.

Но вот перед вами посланцы надежды, вот люди, которые пришли, чтобы возвестить о конце старых небес и старой земли, чтобы мы могли передать это остальным. Эти два человека услышали наши негодующие крики и пришли, как Енох и Илия, чтобы рассказать нам, что мы не одиноки, что время пришло. Сильные земли лишатся власти, их троны падут от руки Господа. Христос придет не с миром, а с мечом. Врата уже открыты для тех, кто смеет дерзать. Если они думают сокрушить нас ударом меча, мы парируем этот удар, вернув его стократно!

Бернард Ротманн. Передо мной — такое мужество, такой гнев, такая безграничная сила веры, каких я уже давно не встречал. Магистр, если бы вы были сейчас здесь, если бы все закончилось по-другому, возможно, и у вас возникло бы чувство, что не все потеряно, что кто-то, копошащийся в пепелищах и восстающий из них, выжил, чтобы оплодотворить новую землю. Сотня, две? Я забыл, как считать народ в толпе, вы учили меня, а я забыл. Я забыл, что такое сила, Магистр, а вы не сможете ничему меня больше научить. Я другой, возможно, сукин сын, разочарованный и взбесившийся, и все же впервые после стольких лет оказавшийся в нужном месте. Мы должны были добраться сюда, сюда, и никуда больше, чтобы прийти к простой истине: нет веры без конфликта. Так было всегда, и даже если моя вера больше ничего не значит, сегодня возвращается и загорается что-то, утраченное мной на равнине в мае. Это знание, которое ты мне дал: мы никогда не освободим дух, не освободив плоть. А если нам этого не удастся, мы не будем знать, что делать с ними: настанет время, когда бедность и виселица больше не будут ни в чем отличаться друг от друга.

Значит, стоит все же сбросить иго и принять участь, которая нам в конечном счете уготована. Мы снова будет бороться. Снова. Или умрем, пытаясь сделать это.