Клад

И до того, когда он проткнул проволокой пятку и смотрел, как сочится по грязной подошве кровь и с ней еще что-то, какая-то жидкость, светлее крови и потому страшней, вперемежку с бурой ржавчиной и все-таки светлей, и тогда он впервые подумал о смерти. Было больно, а он смотрел, смотрел и не мог остановиться, и не останавливалась кровь, красным стекая на землю и густея в ней, как пластилин. И потом услышал крик, повел за ним глазами и увидел бегущую к дому Розку и понял, что не умрет, что смерть его еще не пришла, и страх порвался, сник, словно устал (хуже страха труда нет), и стало так гадко и противно от крови на земле и светлой жидкости на пятке, что его скрутило, вырвало, и от обиды выступили слезы. А после дед сказал, что то светлое и липкое спасло его. Но он думал о другом, весь вечер, теплый душный вечер с миллионом осыпавшихся звезд и сухих теней, он думал о том, что умрет.

Но и тогда было легче. И позже, когда он ВИДЕЛ смерть.

Сначала она прикинулась змеей и расстелилась тонко по желтому песку в карьере. В первое мгновение он замер, оцепенел, будто уколотый в самое яблочко. Потом, уже поняв, что обманулся, все же бросил в ту штуку камнем. Затем подошел сам. Это был шнур, но, рассмотрев серую начинку, он вновь подумал о смерти и уже знал, что увидит ее. По-настоящему, а не в красном гробу. Вместе с Городским, Мишкиным племянником, они устроили засаду, накидав хлебных крошек под подпертый клином таз. Ждали воробья, но попалась ворона. Когда она опустилась в самый центр, Тимур потянул веревку, а Городской выловил ее из-под таза. Ворона клевала и царапала когтями, и о жалости они подумать не успели. Той штукой ее обмотали вокруг тулова, а конец сунули в клюв, поглубже, перевязав крепко тряпичной лентой. Тимур зажег бикфордов шнур, и они следили за спрятанным внутри ползущим пламенем. Шнур слегка дымился. Городской хрипло сказал: «Ворона – вредная птица». Тимур кивнул и сплюнул. Пламя кралось медленно, а затем быстрей и быстрей, но, наверное, так казалось. Потом Городской робко пошел за ним, догнал, остановился и, поразмыслив, наступил ногой. Дымок исчез, но через пару секунд появился снова – с другой стороны. Городской передвинул ступню дальше, но это не помогло. Он взглянул на Тимура, и в глазах был испуг. Тимур сказал: «Уйди», но он отрицательно покачал головой. Тогда Тимур схватил его за плечи, подсек подножкой и навалился сверху всем телом. Ворона беспомощно прыгала у них перед глазами, и тот уже не сопротивлялся. Пламя резво бежало по ней и подбиралось к клюву. «Поздно», – подумал Тимур. Птица прыгала, изо всех сил стараясь взлететь, прыгала, мотала головой, прыгала, шипела, и шипело пламя. Потом, подпрыгнув, ворона захрипела, и дым повалил через дырочки в клюве. Густой и желтый. Она еще прыгала. Сцепившись вместе на земле, они тягуче плакали, а Городской несильно бил Тимура по ребрам.

Они видели смерть, но и тогда было легче.

А потом он увидел красоту, и это было плохо, очень плохо. Люди поделились и стали другими, они были красивы и не слишком, а иные были уродливы. Девчонка была красива, и он рисовал ее, бегущую под длинным небом, и ей нравился Городской. Тимур был сильнее и смелее его, но ей нравился Городской. Тимур был урод, и уродом был Руслан, и дед, и обе сестры. Мать была красива, но лишь для Тимура, и он это знал. И было оттого мучительно. Но все-таки легче. Было больно за мать, за себя и за всех остальных. Кроме деда. Он во всем виноват. С него началось. Вот только отец… Тот не был похож ни на старика, ни на собственных детей.

– Он не похож на нас, – сказал Тимур. – Он красивый.

Дед вскинул брови, повторил:

– Красивый.

– Да. Красивый.

Баба нахмурился, погладил палку. Самый страшный из них. Но уроды пошли от другого.

– Она была красива, – сказал старик. – Та женщина.

– Его мать? Наша бабушка?

– Да.

– Твоя жена. Она рано умерла.

– Едва успев родить. Через пять месяцев. Потому и вышла за меня.

Тимур опешил:

– Как это?

Дед пожал плечами:

– Детей хотела. Для обоих хорошо.

– Хорошо? Что значит «хорошо»?

– У нее выхода не было. Род меченый. Все женщины молодыми умирали, никто брать не хотел. Она седьмая была. На ней все и кончилось.

Он полез в карман за платком, но, не найдя, потер мосластой рукой веки.

– С фронта в сорок третьем вернулся, хромал еще, и в голове гудело. Нана[8] старая-старая была, глаза зрячие, острые, а тело слепое. По дому ходила – на вещи натыкалась. А тут как-то собралась, новые дзабырта надела и к Дахцыко пошла, просила ишака запрячь. Через неделю меня послала. Самого. Без сватов. «Два раза свадьбу не делают, – говорит. – Да и время сейчас лихое. Она согласна. Пойдешь и приведешь сюда. Хоть кровь останется».

– Я не понял, – сказал Тимур.

Дед согласно кивнул.

– Нана умная была, наперед видела. Через давнее – в далекое. Только ты, повторяла, не возвращайся. Даже перед смертью. Вся жизнь кукишем вывернется. Если б сразу – то можно. А теперь поздно, говорила. То не рана уже, то язва. Права была.

– Я не понял.