КЛАД

- Ты - Дон Кихот? - обратился я к долговязому скелету, на котором одежда висела так, что просилась на вешалку.

- Нет, - сказал "Дон Кихот" с неожиданно щедрой для приезжих беженцев улыбкой. - Но мой отец действительно владел ветряной мельницей.

Мужчина без прыжка сошел с каруцы (румынская телега), потому что его ноги, спущенные с нее, уже касались земли.

- Здорово, Марк! Значит, эта старая кляча, которая привезла нас, - Росинант?

- Скорее, ты - Дульцинея. Как зовут тебя, мальчик?

- Мама зовет Сема.

- Запомню и привыкнем.

И я привык. К двум метрам роста Дон Кихота, которого девочка звала не "папа", как у нас принято, а Марк. И к ее сказочному имени Беренис. Привык к тому, что девочка всегда читала. К тому, что заплетал косы ей папа. Что регулярно, несколько раз в день, они чистили зубы: не до и после, а, кажется, вместо. Журналист Марк был очень образованным человеком: знал почти все европейские языки и даже идиш, который, по его словам, выучил специально, готовясь ко встрече со мной. Я, конечно же, своими ничтожными познаниями в литературе и языках вряд ли устраивал Марка как собеседник, но в нем жил удивительный педагог, который вызывал постоянное восхищение не только у меня, но и у Беренис. Он великолепно декламировал стихи, обязательно - стоя. И то, что звуки голоса попадали к нам в уши сверху, делало их еще более привлекательными и значительными. Шиллер, Шекспир, Гете, Гейне, Бялик - такой была не вся палитра декламаций и речитативов. Я был счастлив, когда мог принести Беренис яблоки и мурели (сорт маленьких абрикосов), ворованные в саду за пределами гетто. И совсем счастлив, если удавалось добыть что-то более существенное из еды.

Марк и Беренис нашли приют в менее всего пострадавшей комнатенке большого деревянного дома, разрушенного в первые дни войны крупной немецкой бомбой. В доме прежде жил старик Иосиф-шорник. Жил, на моей памяти всегда один: дочь умерла от родовой горячки, несмотря на все усилия доктора Мазаника, который, по убеждению мамы, мог бы стать отличным сапожником, как и его отец, и не портачил бы здоровье доверчивых женщин. Хотя злые языки говорили, что во всём районе при красавце Мазанике не было бездетных семей...

Старик был уверен, что очень дружит с юмором и, возможно, оно так и было, если бы старый Иосиф не начинал смеяться своим скабрёзным шуткам гораздо раньше слушателей, а его выразительно местечкoвая речь так не нуждалась бы в услугах логопеда, которого в городке и быть не могло...

Дом когда-то принадлежал городскому стряпчему, утонувшему в волнах девятого вала чисток тридцать седьмого года вместе сыновьями, был конфискован и затем превращен в коммуналку, - единственную в городке. А образованную из стеклянной веранды общую кухню прослушивали и просматривали все, кому не лень, извне...

Но разрушенный дом, приютивший наших беженцев, все покинули, а новые жильцы день и ночь расчищали территорию от стекла, щебня и деревянных деталей и черепицы...

Погреб дома содержал существенные продуктовые находки картошки, моркови, лука: не самой высокой свежести, но кто с этим считался в голодном гетто. Марку доставляло особое удовольствие, что его любимица, когда брала что-то к столу, непременно собирала еще два-три набора для соседских детей. Маленькие дети плохо говорили, но благодарность на лицах писали выразительно.

О нежной, как сказали бы раньше - безумной любви двухметрового Марка-дон Кихота к своей доце Дульцинее надо бы новую "Песнь песней"... Природу такой любви вряд ли можно искать в генетике и слепоте этого чувства: ребенок не выбирает, не замечает, не любит более умных, красивых, сильных и даже в том возрасте, когда он все это отличает... Беренис так нежно ласкалась к скелетному дону и так любила его речи, игры, шутки и пение, что ему не нужно было совершать подвигов и бороться с мельницами...

Беренис Марк обожал со дня рождения, запретил матери кормить ее, когда обнаружил, что жирность небесно-голубого материнского молока была только два процента вместо пяти нормальных...

Мама - сотрудница института Зигмунда Фрейда, обожала своего первенца, но правильно рассудила, что уход за девочкой у Марка получится лучше. И только один раз, когда девочка ночью из другой комнаты тихо, как обычно, позвала: "Папа", и она тоже проснулась и вместе с Марком подошла к ней - услышала: "Мама, я тебя не звала", она пожалела, что пришла и даже разрыдалась...

Но Беренис была так взаимно счастлива с папой, что в материнском сердце для обиды места просто не нашлось.

Любовь к девочке многократно увеличилась после чудовищной гибели Гертруды - матери Беренис, на адовых дорогах депортации. В одном из селений Транснистрии, когда колонна беженцев остановилacь, чтобы люди могли обменять на какой-то провиант предметы жалкого скарба и одежды, которые им разрешили взять с собой, с ужасными ограничениями, случилось то, что разрушило остатки веры несчастных изгоев в добро, чудесное спасение, в людей, в себя...