Клад Наполеона

Переводчик проговорил несколько слов. Поджигатель не шелохнулся, не разомкнул разбитых запекшихся губ, только мрачно взглянул на нарядных французов.

– Он не отвечает, сир! – звонким, радостным голосом воскликнул молодой офицер. Он был полон гордости оттого, что находится так близко, рядом со своим императором, и, кажется, был бы счастлив умереть за него в эту минуту.

– Вижу, – Наполеон чуть заметно поморщился, подошел к поджигателю и повторил вопрос, глядя ему в глаза: – Кто приказал тебе поджигать дома? Отвечай честно, если хочешь сохранить свою жизнь! Граф Растопчин?

Переводчик быстро, нервно, сбивчиво повторил вопрос императора по-русски.

На этот раз поджигатель открыл разбитый рот и проговорил хриплым, веселым голосом:

– Богородица велела!

– Он говорит, что исполнял приказ Девы Марии! – торопливо, испуганно выпалил переводчик. – Этот человек безумец, сир! Он не ведает, что говорит!

– Все они безумцы! – мрачно ответил император и отступил к окну. – Разве можно победить безумцев? Уведите его и расстреляйте. Расстреливайте всех поджигателей, которых сумеете поймать на месте преступления.

Он снова повернулся к окну.

Пожар в торговом квартале расширялся, огонь перекидывался на другие здания, с треском и грохотом рушились крыши домов, лавок и складов. Император почувствовал тяжелую, свинцовую тоску и обреченность. Да, он в Москве – но это не приносит ему никакого удовлетворения, никакой радости. Он в Москве – но так же далек от победы, как в самом начале похода.

Повернувшись, он встретился глазами со своим адъютантом графом де Сегюр.

– Вы понимаете, граф, что начнется в Европе, если не удастся остановить этот пожар? Каждый немецкий князек, каждая швейцарская купчиха будут твердить, что это мы сожгли Москву, что мы – варвары и мародеры! Весь цивилизованный мир объявит нас варварами и грабителями! Этого никак нельзя допустить!

– Вы совершенно правы, сир! – ответил де Сегюр. – Солдаты герцога Тревизского делают все, что возможно!

Император промолчал о главном, о том, что его действительно волновало, действительно беспокоило: он боялся, что столкнулся с силой непреодолимой, с силой стихии – стихией огня, стихией страшного, непобедимого, нерассуждающего народного гнева. С такой стихией не справилась бы никакая, самая могучая армия. Он боялся, что его победа обернется страшным, непоправимым поражением, крушением всех его надежд.