Клад Соловья-Разбойника

— И где же ты хоронишь ладушку свою? — весело спросил Дмитр.

— А что ее хоронить? Чай, не украдена, — в тон ответил Петрило.

Продолжая улыбаться, он почувствовал, как застарелая туга зазудела в душе неизбывным надоедливым комаром. Сникнув, нехотя добавил:

— Живет себе в доме отца своего Калины Сытинича.

Отношения с тестем были еще одной причиной того, что Петрило рвался на волю. С первых дней Калина Сытинич без всякой видимой причины невзлюбил зятя. Ничем не корил, ни за что не бранил, но Петрило шкурой чуял не утихающую неприязнь к себе, и это омрачало любовь его к Варваре.

— А ты, с нею живя, вроде как по чужим половицам ходишь, — догадался Дмитр.

— Обживусь немного — свой двор поставлю, — тускло вымолвил Петрило.

— Так что же ты молчал до сего дня? Разве ж в моих хоромах угла не найдется?

— Сюда, Дмитр Мирошкинич, я служить прихожу, а посему не хочу, чтобы бабы да ребятишки сопливые под ногами путались.

— Ох, не ценил, ох, не лелеял, — запричитал боярин. — Люблю, люблю тебя, Петрило, и ежели надумаю тебя на Каму отправить — ты уж не сомневайся! Позабочусь о близких твоих, пригрею, приголублю, будь спокоен!

— Благодарствую, боярин, да только Калина Сытинич не отпустит Варварушку со двора своего.

— Ну, время позднее, — спохватился Дмитр. — Давай-ка на посошок.

Они выпили еще меду.

— Любишь, наверно, женку свою? — ласково спросил Дмитр.

— Люблю, боярин, — искренне отвечал слегка захмелевший от меда, растревоженный необычным разговором Петрило.

— Вот и хорошо, вот и слава Богу, — удовлетворенно ворковал Дмитр Мирошкинич, провожая Петрилу до порога горницы.

Напутствие

Какого роду-племени? — спросил посадник, испытующе глядя на Светобора.

Светобор сдержал пронизывающий взгляд голубых глаз и без робости ответил:

— Отец мой Путило был милостником князя Романа Мстиславича.

— Тот самый Путило? — оживился Михайло Степанович. — Я тебя, молодец, встречал неодинова на дворе моем и всякий раз задумывался:

откуда лицо твое так мне знакомо? А ты, выходит, старинного моего товарища родной сын. С отцом твоим служили мы вместе князю Роману.

Да, да, помню — был у Путилы сынок малолетний, так это, значит, ты и есть. Давно Твердиславу служишь?

— С полгода уже, — отвечал Светобор.

— Так что ж ты молчал все это время? Надо было придти, посидели бы, потолковали, меду выпили, глядишь, помог бы я в службе твоей.

Светобор молчал.

— Он у нас гордый, — сказал из темноты Твердислав.

— Значит, в отца, — заключил Михайло Степанович. Служил с нами еще один, Чуршей звали, так он веселый был, а Путило — гордый. Да, пожито всяко:

Михайло Степанович замолчал, невольно вспомнив, как тринадцать лет назад войска Андрея Боголюбского, ведомые сыном его Мстиславом, пришли к Новгороду, разоряя на пути своем города и веси, как три дня и три ночи держали Новгород в глухой осаде. Переговоры ни к чему не привели, и на четвертый день началась кровопролитная битва.

Новгородцы знали, что незадолго до этого великий князь взял приступом Киев и жестоко расправился с киевлянами. Поэтому они не собирались сдаваться на милость победителя. В разгар битвы архиепископ Иоанн вынес на стену икону Богоматери и обратил лик ее в сторону нападавших. Одна из стрел вонзилась в икону, и тотчас слезы полились из прекрасных глаз девы Марии. Это вызвало ужас в стане нападавших, и они бросились бежать. Руководимые князем Романом и тогдашним посадником Якуном, жители города бросились в погоню, избивали непрошеных гостей и топили их в реке. Много суздальцев попало в полон, продавали их потом по десять человек за гривну, более в знак презрения, нежели от нужды в деньгах. Победа новгородцев была полной, и они всенародно славили князя Романа.

Но через несколько месяцев город неожиданно явил свой изменчивый нрав, заключив мир с Андреем Боголюбским. Роман был изгнан из Новгорода, при этом пострадали наиболее близкие к нему люди, пытавшиеся защитить безвинно гонимого князя. Тогда исчез куда-то веселый Чурша. Тогда же пропал из вида и Путило. А причиной было то, Новгород получал хлеб из Низовской земли, из Андреевых владений. Вот и сейчас хлебная эта зависимость связывала Михайло Степановича по рукам и ногам. Без хлеба — голод и бунт в городе. А чтобы получить этот хлебушек, надо покориться воле теперешнего великого князя Всеволода. Всеволод да Андрей — два брата родных, а отца их недаром Долгоруким прозвали.

— Куда же отец твой подевался тогда? — спросил Михайло Степанович.

— Вынужден был удалиться в дальнюю деревушку, пожалованную князем за верную службу.

— Жив ли теперь?

— Плох стал, телом немощен, душой скорбен, — отвечал Светобор.

— А матушка твоя, Любавушка, как жива-здорова?

— Матушка померла пять лет назад, — тихо сказал Светобор.