Кладбище балалаек

кругах - фигура уважаемая, пользующаяся, как говорится, авторитетом.

Тогда я ей не слишком поверил. Решил, что это ее обычная шутка ради шутки и фантазии. А поверил, когда она пришла домой ночью, вся в кровищи и в синяках, растрепанная до последнего предела, почти голышом и почти босиком, то есть в колготках, но в одной туфле.

- Они хотели, чтоб я его сдала, - буднично сказала Леля. - Они меня били, и не только. Но я не сдала. Тем более что я понятия не имею, где он и вообще - жив ли.

- Ты не знаешь, жив твой муж или не жив?

- Не знаю, - сказала Леля. - Я его больше месяца не видела и никаких известий о нем не имею. И сведений тоже не имею.

И в конце концов все же выяснилось, что в живых его нет. У бандитов жизнь яркая, интересная, но короткая. И все вернулось - не мог же я оставить Лелю в таком тяжелом, безвыходном положении. Мы снова пошли в загс. Я вошел первый, Леля - за мной. Я потопал по ковру - на предмет моли, - и мы поженились. Служащая нашего районного загса сказала "а, это опять вы" и подсунула нам книгу, в которой положено расписываться, книгу, на четверть заполненную нашими автографами.

Но этот очередной раз был, я уже и не помню, когда. То ли три года назад, то ли четыре-пять. Зато теперь я успешно переживаю совершенно новый очередной раз. В том смысле, что опять она меня выставила. И я, если честно, еще не знаю, хорошо это для меня или плохо. Я склонен думать, что хорошо. Не зря же я время от времени думал одними и теми же словами одно и то же: "Господи, как надоело, и неужели все это будет тянуться и продолжаться до смерти? Моей или Лелиной. Но скорее - моей". Правда, я никогда ничего не говорил Леле о своем отношении к нашей совместной жизни. Хотел сказать, все ей сказать. Много раз собирался. Настраивался. Готовил и учил текст. Чтобы один раз отчетливо его произнести и забыть, покончить с этим. Бывало, что я уже входил в комнату к Леле, собравшись и в полной боевой готовности, входил с окончательным намерением произнести заготовленное, но мне непременно что-нибудь мешало. Какая-нибудь назойливая нахальная моль. И я начинал ее хватать и хлопать ладонями, чтобы убить, терял решительное настроение и ничего не произносил. Мне почему-то проще было не произносить. Проще было уйти и переждать какое-то время, а потом как-нибудь незаметно вернуться. Не спрашивая согласия и разрешения. Потому что если спросить разрешения, Леля ответит - нельзя. Ответит и не заметит своего ответа.

Она и меня самого замечает далеко не всегда, замечает какими-то периодами, не имеющими отношения ни ко мне, ни к ней, ни к нашей бурной, прерывистой, семейной жизни, протекающей по замкнутому кругу, то есть по кругу просто, потому что не замкнутый круг кругом не является. И хорошо, если Леля замечает меня для любви, но и для ненависти, и для презрения она тоже меня замечает. И для того, чтобы выставить, - это само собой, это, можно сказать, святое.

А не говорю я всего того, что хочу сказать, не потому, что я боюсь Лелю. Или боюсь ее потерять. Я уже ничего не боюсь. С одной стороны, вообще ничего, а с

другой - ничего, что может произойти со мной из-за Лели, ее присутствия или отсутствия в моей жизни. В моей жизни было уже и присутствие, и отсутствие Лели, и было неоднократно. До того неоднократно, что у меня развилось стойкое безразличие ко всему, хоть как-то ее касающегося и к ней относящегося. Как ни крути, а мы умудрились прожить с ней долго, очень долго, и почти все это "долго" - неординарно, а именно: в полном отсутствии любви, то есть не вообще любви, а взаимной любви. Взаимная любовь у нас была только в самом начале. Год-два. Что у нас было все остальные многие годы определению не подлежит и не поддается. Как это ни печально сознавать.

Впрочем, иногда я теряю свою защитную безразличную форму, и Леля меня достает. Я всегда воспринимаю это как неожиданность. К счастью, потом все опять само собой устанавливается и уравновешивается, и возвращается на круги своя восвояси. Во мне уравновешивается, а Леля как раз этой уравновешенности мне и не прощает. Потому что равнодушие - это очень сильное чувство. Женщина прощает мужчине все - пьянство, измены, безделье, глупость. Не прощает только равнодушия.

Я это знаю, мне говорил об этом друг моей молодости, а ныне главный городской нарколог и психоаналитик с богатым опытом Женя Боловин. А он врать не будет. Он вывел из запоя половину нашего мегаполиса и всякого на своем трудовом веку повидал. И он не устает повторять: "Равнодушие - это очень сильное чувство". А я добавлю - и хорошая глухая защита. У меня, например, никакой другой защиты нет. Равнодушие - моя единственная броня. Мой единственный более или менее надежный щит. Правда, равнодушие не может служить мечом, а щит без меча - это не оружие.