Кладбище с вайфаем

Конечно, нормальному человеку, не вполне еще утерявшему к нашим дням хотя бы приблизительные нравственные и эстетические ориентиры, слушать такое невыносимо. “Я все понимаю и уже мало чему удивляюсь, — говорит растерянный нормальный человек, — но это уже, согласитесь, за гранью”. А еще он, нормальный человек, разводя руками, говорит: “Ну, как же так можно… Не приведя ни одного доказательства… Он что, сам видел, как кто-то кому-то что-то платит?.. Это же настоящая клевета… Это же подсудное дело… Как же можно такое количество совершенно разных людей сразу вот так вот взять да оскорбить… Ну, это же такая подлость даже на фоне уже привычной их подлости…” Ну и так далее.

“Вы, разумеется, нормальный человек, — говорю я ему, — так же как, смею надеяться, и я. Но вы при этом, судя по всему, еще и наивный человек, если вы склонны задаваться подобными вопросами. С чего это вы вдруг решили, что эти люди обращаются к нормальным людям? В частности, к вам? Или, допустим, ко мне? Что они вообще обращаются к тем, увы, немногим, для кого важны какие-то доказательства? Зачем? Какие еще доказательства, какие еще причинно-следственные связи, какие еще самые общие представления о каких-то там приличиях, если существуют такие архиважные штуки, как интересы? Причем, не какие-нибудь там вообще, а исключительно государственные, или, пуще того, национальные!”

В одной из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург можно прочитать: “Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными”.

Ну как точнее обо всем этом скажешь?!

А еще возмущенный нормальный человек в отчаянии вопрошает: “Какое-нибудь дно там есть вообще? Не может же быть, чтобы совсем не было дна!”

Это почему же не может? Вот же, пожалуйста, любуйтесь!

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не сам телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанный домашний тапок, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый же попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И — скажу попутно — это будет еще очень хорошо, если “адресатом” кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это лишь и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И  о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место: “Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои. И это не только здесь”.

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе — на правах автора — еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали: “Я думаю, — написал я однажды, а именно в середине восьмидесятых годов, — что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий”.

Я и теперь так думаю.

Сдвиги речи

* * *

Интересное слово “прорыв”.

Прорыв — это радикальный и отчаянный выход из рутинного, привычного до смертельной тоски и уютного, как старые шлепанцы, пространства.

“Это настоящий прорыв”, — говорим мы иногда, когда речь идет о головокружительной художественной идее или об отважном политическом решении, которое по нашим представлениям способно существенно и, главное, благотворно изменить картину общественной жизни.

“Это настоящий прорыв”, — говорим мы сегодня, лихорадочно и суетливо ища по углам тряпки, ведра и тазы.

* * *

Покуда снобы и грамма-наци толкуют по поводу своих несчастных и никому давно не интересных “тся” и “ться”, где-то совсем рядом бурлит, кипит и переливается всеми цветами радуги настоящая жизнь языка. Особенно, конечно, письменного.

Примеров-то, само собой, полно, но, чтобы не ходить за ними слишком далеко, я расскажу, что буквально вчера я увидел рукописное объявление, прилепленное к какому-то столбу рядом с метро Щелковская.

Написанное корявыми буквами объявление содержало что-то скучное, какие-то предложения какой-то работы.

Но оттуда на меня буквально выпрыгнуло словосочетание “предоставляется гостиниться”.

Я спешил, поэтому не успел осознать масштаб этой орфографической дерзновенности.