Клаксоны до вторника

Два телесных чулка ослабшими лентами свисали со стула, неравномерно развешены, и сохли у открытого настежь окна. Не было в Ней неизведанной тайны, Одиссеи и дальнего, одиночного плаванья.

Только несколько строчек из Её дневника.

«Мне никогда не быть первой, мне не понять его красок. Взять бы так, и спрятать куда-нибудь все эти его эскизы, наброски. Жуть какая-то. Акварель, масло… Я своё место знаю… Но на душе моей спокойно, светло. Я люблю. Это самое главное… Я бы хотела сказать ему “нет”, но подчиняюсь одному его слову – “да”».

И ниже вместила цитату: «Для художника абсолютно нормально спать со своей натурщицей».

Прошлым вечером Она ждала Его в мастерской в предвкушении. Выпорхнула из душа, успела – короткий халатик и влажные волосы, лёгкий бриз вечернего моря и свежесть. Ей понравилось ощущать себя Его личной натурщицей, ведь Её обнажённое тело – это только прелюдия, которая длится минут десять, не дольше, а потом Он подходит к её спине медленно.

Как в кино – обнажённая девушка на мягком шезлонге, в море гаснет последний луч солнца, на душе у девушки спокойно, она влюблена, её улыбка предвещает что-то хорошее. У неё за спиной появляется мужской силуэт в белой рубашке. Кто этот мужчина, зрителю неизвестно. Рукава рубашки небрежно закатаны, распущен галстук. И девушка это чувствует, слух её тонок, появляется хитрая искорка в её томном, расслабленном взгляде. Сильная мужская рука ставит бокал вина рядом с её голыми бёдрами, сигаретный дым проплывает, как облако.

Мужчина обходит шезлонг, на секунду спина перекроет весь кадр. Оператор меняет положение камеры. Зритель видит, как девушка поднимает на мужчину глаза. Укрупняется кадр. Мужчина уверенно приподнимает указательным пальцем покорный её подбородок, и девушка смотрит на мужчину преданно, с примесью волнения, нежности и ожиданием, что же он с ней сделает дальше.

На одной параллели её манящие губы, застёжка пряжки и молния, остаётся расстегнуть, оголить, поднести, вложить в губы нежно, влить в неё сладко.

И девушка замирает. Женская беззащитность пробуждает в ней негу. В её взгляде надеется и томится, тает и молчит ожидание – будет любовь или нет, и какая – большая или маленькая. И она тянет руку к застёгнутой пряжке.

Он был спокоен и отстранён, слегка холоден и задумчив. Волнистые линии в уголке Её нежных местечек Его заботили значительно больше. Её пальцы были холодными.

Её кожа была прохладна. Он шептал:

– Не торопись, подожди, ты ещё не готова.

– Нет, нет, нет, давай быстрее, я не могу больше.

После этого Она умудрилась сломать молнию на Его брюках, потому что молния была непослушна. И Она не пальцами обхватила, и не рукой взяла, Она поднесла к губам на ладони, и придерживала край белой рубашки, чтобы тот не опустил на предмет белый занавес и не испачкался.

Воспоминание было очень свежо, и рука потянулась к Ней. Он осторожно стал стягивать с Неё шёлк одеяла. Гладкая кожа, как утренний пар у реки. Запах естественный, лёгкий и тёплый, присущий единственно Ей.

Сначала Он только едва, сначала нежно-пренежно, как пёрышком, что только щекочет, гладит Ей грудь, скользит ладонью между стройных девичьих ножек, чтобы разделить их пока немного. И, вздохнув о чём-то во сне, поворочавшись, Она сама откинула свою правую ногу в сторону. Теперь будет удобней, теперь всё становится проще.

Но змеи в ночных кошмарах, но нервный тик в правом веке, но скрипящие зубы в гримасе, и хохот плюётся в спину…

– Замысел – пленница в трюме пиратов – морской узел на левом запястье и через крестовину над изголовьем кровати.

В отражениях распахнутых окон отблеск одинокого светофора, тикает двоеточие и настырно моргает жёлтым.

Чириканье воробьёв разрезано воплем чайки…

– Замысел – гордая дворянка привязана, инквизитор рвёт платье от груди и до паха – правое запястье на правую крестовину кровати.

Немного скрипят пружины, и ломко шуршит простыня. И коварный, очень коварный Он снимает со стула оба чулка. Снова в ушах нарастает стук сердца, и нетерпением дрожат Его пальцы. Затянуты два узла.

– Замысел – вот, моя милая, ты такого не знаешь. Сегодня я напишу тебя в новом цвете, я смешаю на палитре края неизведанных красок. Я разведу крупным стеком настолько густое масло, что в нём увязнет любая женщина. Там ярко-оранжевый будет смеяться над розовым, там виридиан утопит в себе голубое, там невидимым контрапунктом окружит всех чёрное, и белые рыцари станут рабами.

Она проснулась мечтающей и немножко влюблённой, но вместо любимых глаз увидела глаза пожирателя и всякой виктории.

– Хватит! Слезь с меня!

Но Он уже вставил, хотя было сухо, и Ей было больно, но Он поршень, пронзая жестоко. Прикусив губу, Она морщилась.

«Здесь есть один царь и здесь един бог, и бесправие черни – королевское право, и нет никакой свободы, есть только монаршая воля престола».