Клара и тень

Он встал, окунулся в бодрящий поток воды под душем и выбрал в гардеробе сдержанный темный костюм. В пол-одиннадцатого он должен будет подойти к машинам службы безопасности, стоящим вокруг «Туннеля», чтобы присмотреть за началом работы. Он стоял перед зеркалом и мучился с узлом галстука. Опять ошибся, рисуя шелковую загогулину. Он не помнил себя в таком нервном состоянии с самой смерти Хендрикье.

«Художник никогда не нападал во время открытия. Успокойся. Может, он вообще не в Амстердаме. Кто гарантирует, что Вуд права? Может, он уже сдался в полицию в каком-нибудь мюнхенском комиссариате. А может… Чертов узел… Может, «Рип ван Винкль» действительно его поймал… Возьми себя в руки. Мысли позитивно. В конце концов, мысли позитивно».

Тут он услышал постукивание и выглянул на террасу: вермееровский пейзаж начал перетекать в Моне. Капли дождя размыли зелень, охру, красноту, белизну.

«Ну, уже идет дождь».

Заканчивая одеваться, он позволил себе подумать о Даниэль. Молиться не хотелось, хотя он знал, что, несмотря на всё учение религии, Бог тоже искушал, не только дьявол. Однако экспромтом вышла небольшая молитва. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на нахмуренный лоб облаков. «Она одна не имеет к этому никакого отношения. Она одна не должна была бы страдать. Защити ее. Пожалуйста, защити ее».

Потом он спустился по лестнице. День обещал быть зловещим, и он это чувствовал.

По крайней мере ему уже удалось правильно повеситься. Узел галстука был в полном порядке.

9:19

Герардо захватил немножко желтовато-бурой краски и размазал ее вдоль Клариной щеки.

— Сегодня вечером перед открытием Мэтр обойдет и проверит все картины.

— Я думала, он уже не придет, — сказала она.

— Он всегда делает последний обход, а потом уходит. Сейчас не шевелись.

Он взял очень тонкую кисть и написал ей губы слоем нежной киновари. Она увидела, как он улыбается в нескольких сантиметрах от нее. Он был похож на миниатюриста, склоненного над альбомом с эстампами.

— Ты счастлива? — спросил он, макая кисть в краску.

— Да.

Какая-то ученица сняла колпак с краской, открыв побеги локонов цвета красного дерева. Герардо снова макнул кисть в краску и вернулся к губам.

— Когда все это кончится, мне бы хотелось и дальше видеться с тобой. То есть после того, как тебя купят. — Он сделал паузу, макнул палец в какой-то растворитель и провел по уголку губ. — Ты ведь уже заранее знаешь, что тебя купят. Попадешь в дом к какому-нибудь коллекционеру-миллионеру. Но мне хотелось бы и дальше видеться с тобой. Нет, не говори. Тебе сейчас нельзя говорить.

Его слова были так же нежны, как мазки, которыми он ее писал. У нее было ощущение, что он старательно целует ее.

— Ты же знаешь, что говорят. Что между картиной и художником не может быть никаких отношений, потому что этого не позволяет гипердраматизм. По крайней мере такова теория. — Он отводил кисть, макал ее в краску, писал, стирал тряпочкой, снова писал. — Но со мной тебе повезет, потому что я очень плохой художник, дружочек. А значит, не так страшно, что ты такая отличная картина.

Ученица перебила Герардо, обратившись к нему по-английски. Они быстро поговорили о тональности теней на теле Клары и сверились с письменными инструкциями Мэтра. Потом он наклонился к ее губам и какое-то время разглядывал их. Похоже, ему что-то не понравилось. Он исчез из поля зрения и почти сразу же вернулся с кистью, смоченной в красной краске.

Она лежала на спине на кушетке в одной из комнат для этюдов в подвалах «Старого ателье», куда ее перевезли рано утром, чтобы подготовить к установке в «Туннеле».

— Нужно постараться, — сказал Герардо. — Сегодня тебя увидят тысячи людей.

Он дважды коснулся верхней губы, будто там легонько прошлась бабочка.

— Я не хочу делать тебе больно, — продолжал он. — Никогда не сделал бы тебе больно. Но я подумал, что… знаешь, хранить мои чувства в себе не очень поможет мне сделать все как можно лучше. Я серьезнее, чем ты думаешь, дружочек. Не говори. — Он отвел кисть, когда Клара развела губы. — Ты — картина. Говорить могу только я. Ты внутри картины.

Он смочил кисть и снова погладил ее более мягким оттенком красного.

— Еще говорят, что художник влюбляется в свою картину. Думаю, так оно и есть. Но в моем случае происходит что-то очень странное, крошка: я немного написал и самого себя. То есть я притворялся. Иногда я думаю, что я не тот, кем себе кажусь. Каждый день встаю, смотрю в зеркало и поздравляю себя с огромным везением. Но все не так просто. Посмотри на эти усы и на эту бородку. — Он легонько подергал за них. — Они — часть художника или картины? Я очень долго думал, что я важная птица, понимаешь? И не смотрел дальше, не хотел видеть. «А что там, дальше?» — может кто-нибудь спросить. Так вот там дальше — люди. Для меня ты — не картина. Я не могу смотреть на тебя как на картину.