Клара и тень

– Ты берешь деньги за свои радиографии, так же, как художник за картины, – разглагольствовала она. – Ведь ты постоянно повторяешь, что такой-то твой коллега должен был бы знать, что «медицина – искусство»? Ну вот.

– Что вот?

– Что медицина – искусство, а значит, и бизнес. В наше время все одинаково – искусство и бизнес. Настоящие художники знают, что между этими понятиями нет никакой разницы. По крайней мере на сегодняшний день уже нет.

– Хорошо, давай признаем, что искусство – это бизнес. Тогда гипердраматическое искусство – это бизнес, заключающийся в купле-продаже людей, так получается?

– Я поняла, к чему ты клонишь, но должна сказать, что мы, модели, не являемся людьми, когда представляем произведение искусства: мы – картины.

– Не вешай мне лапшу на уши. Чтобы обмануть публику, это годится. Но люди – не картины.

– Сейчас ты похож на тех, кто в начале прошлого века говорил, что картины импрессионистов – не настоящие. Искусствоведение признало импрессионизм, потом кубизм, а теперь признало гипердраматизм.

– Потому что это хорошие виды бизнеса, да? – Она молча пожала своими совершенными плечами. – Слушай, Клара, я не очу быть иконоборцем, но гипердраматическое искусство заключается в том, чтобы расставлять таких девушек, как ты, нагих или почти нагих, в разных там позах. Конечно, есть и парни. И много подростков и даже детей. Но сколько взрослых мужчин или женщин можно увидеть в произведениях ГД-искусства? Скажи! Кто заплатит двадцать миллионов евро, чтобы привезти к себе домой раскрашенного толстяка и поставить в какую-то эдакую позу?

– Не забудь, что картина, которая дала название коллекции «Монстры» ван Тисха, – два толстенных человека. И стоит она, Хорхе, гораздо больше, чем двадцать миллионов.

– А украшения? Превратить кого-нибудь в «Пепельницу» или в «Стул», как ты на это смотришь? Это тоже искусство?… А арт-шок?… А «грязные» картины?…

– Все это совершенно противозаконно и не имеет ничего общего с каноническим гипердраматизмом.

– Оставим этот разговор. Я уже знаю, что упоминать Господне имя всуе грешно.

– Хочешь еще блинчик с сахарной пудрой или будешь и дальше пудрить мне мозги? – Она кивнула на свою тарелку с нетронутыми блинчиками (еще одно следствие ее профессии: она строго контролировала калории, следила за весом с помощью переносных электронных датчиков – новая мода, ужинала гипервитаминизированными соками и, казалось, никогда не испытывала голода).

В ту ночь они занимались любовью в его квартире. Все было как обычно: упражнение на приятную осторожность. Она была полотном, и ему приходилось быть аккуратным. Иногда он думал, почему она не была такой «аккуратной» по отношению к себе в этих зверских интерактивных встречах, называемых арт-шоками, в которых она иногда участвовала. «Это совсем другое, это искусство, – отвечала она. – А в искусстве дозволено все, даже порча полотна». «А», – говорил он. И продолжал восхищаться ею.

Он с ума по ней сходил. Она ему до смерти надоела. Он хотел всегда быть с нею. Он хотел бросить ее раз и навсегда.

– Ты не сможешь, – предупредил его как-то Педро. – Когда загораешься прихотью к картине, всегда получается одно и то же: ты не знаешь, чем она тебе нравится, но не можешь выбросить ее из головы.

Клара не знала, какие чувства испытывала по отношению к Хорхе. Разумеется, это была не любовь, поскольку, как ей казалось, она вообще никогда в жизни не испытывала настоящей любви ни к кому и ни к чему, за исключением искусства (такие люди, как Габи или Вики, были просто гранями этого бриллианта). Она полагала, что Хорхе тоже не влюблен. Понятно, что ему очень лестно подцепить полотно: это придавало ему такой же статус, как, скажем, покупка «Ланчи» или «Патек Филиппа», или квартира на улице Конде-де-Пеньяльвер, или владение процветающей фирмой радиологической диагностики. «Спать с полотном – это просто признак роскоши, правда, Хорхе? Нечто подходящее людям твоего класса».

Естественно, он ей нравился: эти седые волосы и торчащие вверх усы, огромный рост, серые глаза и мощная челюсть. Она с восхищением думала, что он – взрослый мужчина, а она его развращает. Когда он смущался и краснел, она его обожала. Но ей нравилось представлять и обратное: что это он развращает ее. Седоволосый учитель. Ментор с загаром от ультрафиолетовых лучей. Более того, Хорхе не принадлежал миру искусства, этот факт казался ей восхитительным по своей редкости.