Классы наций

Чтобы стать инструментами символической власти, новые дискурсы должны быть «услышаны», они должны опираться на какие-то внутренние «ощущения», на основании которых могут быть реконструированы классификационные границы и созданы символические репрезентации. Поначалу участвовавшим в проекте создания нового символического мира казалось, что термин «гендер» откликается на самое важное в нас. Он позволял обозначить то, для чего ранее не было названия, и структурировать личный опыт, упорядочивал окружающую реальность и отвечал на многие мучительные вопросы, т. е. был ключевым для конструирования новой идентичности. Однако, как полагал Луи Альтюссер, идентичность является первичной формой идеологии. Освобождающиеся от гегемонии прежнего языка обычно не замечают работы новой дискурсивной власти, авторизацию и персонализацию которой осуществляют они сами. Ее деконструкция потребовала бы отстраненного наблюдения за собой и критической рефлексии собственной standpoint, т. е. социально обусловленной исследовательской позиции, выражающейся в постановке вопросов, отборе тем исследования и приверженности определенным методам, теориям и именам. Достичь такой степени критической зрелости при столкновении с новым знанием, появившимся в виде лавины хлынувших одновременно текстов, имен, концепций[7]

(часто в сомнительных переводах), особенно трудно: для описываемого периода интенсивного изменения отношений между властью и знанием была поначалу характерна готовность принимать «несоветские» объяснения социальной реальности и непосредственно прикладывать их к локальным контекстам.

Новый термин, разрушая одни классифицирующие основания и выстраивая новую гегемонию (что есть свойство языкового означивания в принципе), вводил категории, «изобретенные» в другом обществе и времени, т. е. предлагал иную парадигму социального. Универсальный «патриархат» (власть мужчин) – а не конкретная конфигурация власти – стал одним из ключевых «объяснений» гендерных трансформаций постсоветского периода. В это время многие западные – а затем и постсоветские – исследователи отмечали важную тенденцию: очевидный «подъем» маскулинности, глорификацию и героизацию мужского начала, появление сильного (а чаще богатого, что стало синонимом власти) мужчины одновременно с вытеснением женщин из общественной сферы и рынка труда. Эта тенденция часто трактовалась как проявление цивилизационной отсталости, неосознания советскими женщинами своего угнетения и общего провала социализма, неспособного решить проблему гендерного равенства: советские достижения в этой сфере более не признавались. Таким образом, «женский вопрос», встроенный в повестку дня демократизации, стал непосредственно политическим, а академический феминизм стал рассматриваться как знак и проводник либеральных политических взглядов. Гендерные проблемы всегда включены в глобальные противостояния, и связь исследований и активизма стала важным вопросом в академических и активистских дискуссиях того времени.

В этой связи уместно вспомнить известную работу Чандры Моханти «Под западным взглядом…», посвященную постколониальной критике западного феминизма и содержащую требование деколонизации феминистского анализа. В частности, Моханти пишет о том, что кросскультурная феминистская критика должна принимать во внимание макрополитические и макроэкономические системы и процессы: понять их универсальное значение помогает тщательный анализ локального. В целом, полагает она, необходима критика того, как западный феминистский анализ трактует «третий мир»[8]

. Эти соображения оказываются полезными и в отношении феминистской критики «второго» мира. При более внимательном рассмотрении постсоветского «восстания патриархата» стало возможным предположить его связь с созданием в регионе новых национальных государств. Даже в тех случаях, когда независимая государственность оказывалась «данностью», результатом раскола территории по когда-то проведенным административным границам, она требовала оформления национального исторического нарратива, конструирования государственного мифа и легитимации культурного отличия. Важными инструментами национального проекта становилось переизобретение мужественности и женственности, репрезентации женщины как родины (матери или «национальной невесты»), прославление мужчины-защитника, противостоящего врагу – «другому», на протяжении веков стремившемуся поработить («изнасиловать») женщину-родину[9]

, символическая сексуализация межнациональных отношений как отношений власти/подчинения. «Мужская сила» стала рассматриваться как основа этих отношений: иллюстрацией такой интерпретации может служить мем, ставший популярным в контексте дискуссий, развернувшихся в социальных сетях и СМИ в 2014 году и связанных как с реакцией на события в Украине, так и с усилением противостояния с Западом.