Клеопатра

Кидала остроты синдрофиса Клеопатры Полина, яркая жена бледного светлоглазого врача Филота. Она выделялась в уютном малом зале с этим изящно нарумяненным лицом и окрашенными золотой краской волосами, будто большая золотистая пчела или прелестная самка бронзового летнего жука...

Читали Планк и Титис, которых Антоний привёз не то из Киликии, не то из Афин.

   — ...будем любить... — начинал Планк.

   — ...никогда ни с кем не буду говорить... — подхватывал Титис...[75]

Завязывался спор о Мелеагре Гадарском и Архии Митиленском. Пытались определить — все — каждый подавал голос! — что же происходит с поэзией, с искусством, грядёт эпоха заката, или же, напротив, расцвета... И возможно ли и то и другое разом?!.. Самой современной литературной новацией полагались стихотворения, написанные в форме очертаний секиры или же амфоры. Дружным хором презирали роман — этот вульгарный жанр, предназначенный для развлечения тупых разбогатевших торговцев, жанр, совершенно не имеющий никакого будущего!..[76] Ирас, равная в этой компании интеллектуалов, заводила беседу о Платоне, о последователях своего любимого Эпикура; то и дело повторяла, роняла: «...Фуко... Деррида... Ролан Барт... Лакан... Славой Жижек...»[77] Николай Дамаскин читал отрывки из своей, только начатой «Всеобщей истории», на страницах которой уделял, впрочем, особенное внимание истории иудеев. Марк Антоний прерывал рассуждения Ирас о Платоне насмешливым вопросом:

   — Интересно, что же всё-таки лучше — пир слов или хорошее застолье с подачей жареных цыплят и фаршированной заячьей спинки...

   — Ну что за пошлость, Марк! — восклицала Маргарита, сознавая, что и её восклицание пошло, и, пожалуй, уж куда более пошло, чем вопрос Марка...

   — ...заячьей спинки, фаршированной пряными травами, вымоченными в уксусе!.. — И он нарочито мотал головой...

Ирас посмеивалась своим странноватым смешком, будто странный такой мальчик-старик... Антоний сумел подружиться с ней, звал её дружески «девочка-брат», она сделалась расположена к нему и говорила Маргарите, что он «простой», отчего-то произнося определение «простой», как похвалу!..

Клеопатра с улыбкой, странно застенчивой, приподымала руку, прося дозволения прочесть нечто... Широкий жёлто-красный рукав скользил к плечу, обнажая нежную, уже чуть полнеющую, уже и не девическую, а женскую руку... Все поспешно смолкали. Читала:

   — Я всем задолжала

Я должна моему сыну много часов игры и бесед

Я должна моей Хармиане шёлковую шаль

Я должна моей Ирас много моей любви

Я должна писать стихи

Я задолжала всем столько доброты!

Я должна моей Исиде много молитв

Я должна сказать Марку: «Хайре, Дионис!»

Я задолжала всем одно моё «Хайре!» -

«Здравствуйте!» или «Прощайте!»…[78]

Все молчали, и это молчание было приятно ей. Она чувствовала обострённым таким чувствованием поэта, что её стихотворение нравится! Поэтому они молчали, вместо того чтобы поспешно осыпать царицу непомерными похвалами... Она — ещё более застенчиво — спрашивала, можно ли ей ещё прочесть... Все коротко и странно искренно изъявляли желание послушать... Читала и чувствовала, как хорошо, точно произносит слова...

   — В лугах моего спокойствия

Поют кузнечики моих мыслей

Я никому не открою мои мысли

Потому что моя душа

Колодец, глядящий в небо

Единственным большим глазом

Я никому не открою мои мысли

Потому что я

Поникшая, убитая молнией,

Распятая, распутная, решительная,

Такая робкая и безумная!..

И моя щека оцарапана веткой Розового куста…[79]

* * *

Клеопатра приказала выстроить в Александрии новое святилище Исиды. Статуи богини изображали задумчивую красавицу в греческой нарядной одежде. В сущности, возникла совершенно новая Исида, не прежняя покровительница материнства, а новое, прежде неведомое олицетворение женской тяги к мышлению, к философскому осмыслению бытия. Это был утончённый культ, исповедуемый интеллектуалками и совсем непонятный простолюдинкам! Клеопатра сама становилась у алтаря и говорила от лица Исиды: