Клеопатра

Там будет видно. А пока царица должна продолжать свою игру. Маневрировать, мгновенно реагировать на происходящее. Очаровывать императора. Смеяться. Выслушивать его пространные речи и отвечать одним метким словом. Удивлять его. Может быть, родить ему еще одного ребенка. Использовать в своих интересах малейшее проявление его слабости. Как всегда. Как раньше. Но сейчас это будет нелегко, потому что ее любимый мужчина уже не заперт вместе с нею в осажденном дворце. Перед ним распахнулся мир, его ждут дороги к последним тайнам бытия. И он очень спешит.

Однако Клеопатра, как и Цезарь, давно была к этому готова. И, как всякий настоящий политик, умела ловить удовольствия, как ловят счастливый случай: в любой момент, когда возникает такая возможность. На лету, ничего не упуская.

И потому все то лето их радость оставалась чистой, светлой, беззаботной, кружащей голову. Они не ведали страха. И не знали меры — ни в чем.

ЭКЗОТИЧЕСКАЯ ЖИРАФА

(июль 46 — начало 45 г. до н. э.)

Но безмерность была как раз по ее мерке, а величие Цезаря идеально соответствовало ее представлению о собственном величии. Как и ее возлюбленный, Клеопатра не обращала внимания на брюзжание некоторых аристократов, которые, замешавшись в толпу, ругали Цезаря за излишества и напоминали народу об обычаях предков, об их простой и воздержанной жизни: эти ворчуны так торопились попасть в пиршественные залы, что, несмотря на благородную кровь, порой гибли, задавленные до смерти в толпе…

Правда, искушение действительно было велико: Цезарь ничего не жалел. Например, для одной пирушки, на которую пригласил шесть тысяч человек, он закупил две тысячи килограммов самой дорогой рыбы, какую можно было тогда найти, — мурен, — не говоря уже о лучших винах, которые покупались из такого расчета, чтобы на каждого гостя пришлось по семь литров… За этим банкетом последовал другой, еще более роскошный; он, как и первый, сопровождался поразительными аттракционами: концертами и балетными номерами, военными плясками, исполнявшимися сыновьями азиатских вельмож, танцами на улицах, в которых участвовали мальчики из самых благородных семейств, трехдневными кулачными боями между лучшими атлетами Средиземноморья, состязаниями колесниц, скачками. Наконец, наступил момент, о котором говорили уже много недель, «сражения»: на искусственном озере, которое диктатор приказал соорудить специально для этого случая, четыре тысячи гребцов разыграли морскую битву между двумя фантастическими флотами, защищавшими цвета Тира и Египта. Потом, в Большом цирке, пять сотен пехотинцев, триста всадников и двадцать слонов представляли сухопутное сражение[65]. Наконец, в деревянном амфитеатре, тоже специально воздвигнутом для этого праздника, на арену выбежали гладиаторы и бились друг с другом парами. Когда эта битва закончилась, началось самое долгожданное зрелище, «охоты». Первой была коррида; Цезарь познакомился с тавромахией во время одной из своих кампаний на севере Греции и решил перенести сей обычай в Рим. А затем, следуя традиции, вошедшей в моду со времен триумфов Суллы, Цезарь выпустил на Форум львов; каждый желающий мог испытать свою удачу, сразившись с хищниками. Когда-то Сулла пожертвовал для такого увеселения сто львов, Помпей — триста двадцать пять. Цезарь превзошел их обоих: он отдал четыре сотни львов на растерзание жаждущей крови толпы. И, сверх того, одного жирафа — римляне еще никогда не видали такого странного зверя.

Толпа пришла в экстаз. Каждый, будь то раб, гладиатор или аристократ, хотел помериться силами с животными. Звериные травли продолжались пять дней. Июльское солнце добела накаляло камни Форума. Желая доставить максимальное удовольствие зрителям этого спектакля, Цезарь велел натянуть над частью площади огромный тент. И, проявив верх утонченности, пожелал, чтобы тент этот был из шелка.

Из той же ткани, какую в иные вечера видели на Клеопатре.

* * *

Как выглядели под этой гигантской вуалью памятники Форума, какие тени отбрасывали статуи, трибуны, ступени, колонны, когда беспощадное солнце стояло в зените, а по камням мостовой потоками струилась кровь зарезанных животных, — или ночью, при свете факелов? Невозможно сказать, невозможно даже представить — шелк всегда увлекает куда-то вдаль, за экран его собственного свечения.

Вероятно, римляне воспринимали эту материю как самый яркий символ роскоши и Востока. Возможно, до того дня они вообще видели и трогали ее лишь однажды: десять лет назад, во время игр в честь Аполлона, организованных Лентулом Спинтером, и она оставалась такой редкостью, что в латинском языке еще даже не существовало для нее слова. К ней прикасались, ее ощупывали, восторгались ею, но не могли ничего сказать, кроме того, что ей свойственны беспредельная мягкость и поразительная прочность, — а дальше пускались в нескончаемые рассуждения о том, откуда она происходит. Соглашались все лишь в одном: пути, по которым привозят шелк, охраняют парфяне.