Клеопатра

Кроме того, между нею и Цицероном стоял (хотя она этого не знала) умерший Катон. Смерть Катона глубоко опечалила оратора, тогда как царицу бесконечно обрадовала, удовлетворив ее жажду мести; а между тем речь шла о поистине героическом самоубийстве: запертый в цитадели Утика, этот верный адепт стоической философии предпочел погибнуть от собственного меча, лишь бы не попасть в руки Цезарю.

В глазах некоторых римских аристократов этот жест превратил Катона в мученика за дело Республики и (утраченной) свободы. Цезарь же, понятное дело, не признавал за погибшим подобного статуса; диктатор испытывал к Катону такую ненависть, что даже через несколько месяцев после смерти своего врага нашел время, чтобы написать на удивление злобный памфлет, само название коего, «Антикатон», в полной мере раскрывает его содержание.

Цицерон, следовательно, имел все основания полагать, что «пакт» между Цезарем и Клеопатрой был скреплен ненавистью, которую оба они питали к человеку, которого сам оратор считал героем, — к Катону. Цезарь, со своей стороны, сделал все, чтобы подкрепить такую точку зрения. Например, во время триумфа, посвященного его победе над Африкой, он с искренним удовольствием выставил напоказ тошнотворную картину, изображавшую, как Катон, после своего харакири, пожирает собственные внутренности; и Клеопатра не могла не увидеть в этом мстительный намек на не менее тошнотворный сеанс, который Катон когда-то устроил для бежавшего из Александрии Флейтиста, — знаменитый эпизод со стульчаком. Иными словами, любовники были согласны в том, что красная цена Катону — куча дерьма.

Захотел ли Цицерон, которому было известно, что царица прекрасно знает философию стоицизма и сама относится к смерти с таким же презрением, как стоики, побеседовать с ней о самоубийстве Катона? Или Клеопатра первой заговорила об этом со старым оратором? Обменялись ли они хоть какими-то словами по этому поводу? Скорее всего, нет: Цицерон слишком боялся Цезаря и хорошо знал, что благодаря своей сети тайных агентов — целой бригаде опытных негодяев, которые уже очень давно следят за друзьями и врагами диктатора, — Цезарь, как бы далеко он ни уехал из Рима, днем и ночью остается в курсе всего, что говорят и делают за его спиной. Что же касается Клеопатры, то она никогда не снисходила до споров с людьми, которых презирала.

Поэтому, видимо, на велеречивые излияния Цицерона она отвечала только улыбкой, молчанием. И еще было нечто, что так часто ускользает от внимания даже лучших виртуозов искусства владеть собой: искорка иронии в глубине ее глаз. Худшее из возможных оскорблений для старого, уязвленного в своих чувствах мужчины.

* * *

Итак, в этом пустячном моменте Клеопатра ошиблась. В первый раз в жизни удивительная интуиция царицы ее подвела. И это была не просто мелкая оплошность, а ошибка — по ее мерке — фундаментальная. На протяжении всей своей жизни, и даже после смерти, Клеопатра будет за нее расплачиваться.

Ибо, разглядев в Цицероне раненое животное, царица должна была бы его приласкать, как она это умела, искусно утешить, привязать к себе. Должна была притвориться, будто склоняет голову перед этим человеком, который так целеустремленно пробивался в первые ряды. Увы — она уже вошла в свою новую роль, привыкла смотреть на всех свысока, и шея ее не сгибалась.

Два советника царицы, Сара и Аммоний, вечно пребывавшие под ее сенью, с удовольствием копировали ее манеру поведения, ее презрительную улыбку — и это еще больше злило оратора. Superbia, ворчал Цицерон всякий раз, как покидал сады Трастевере. И все-таки снова и снова возвращался туда и повторял свои попытки понравиться, свои эффектные позы, свои комплименты. Но царица по-прежнему не проявляла к нему ни малейшего интереса.

У литератора, который хочет исцелить свои раны, есть только одно орудие — слово. Пустив в кругу своих ближайших друзей это словечко superbia

, талантливый Цицерон сделал удачный ход. Словцо было еще более оскорбительным, чем предыдущее — regina, — и именно оно открыло широкую дорогу для клеветы.

Однако оратор не был лишен маленьких трогательных слабостей: например, испытывал болезненную потребность оправдываться в своих поступках. Позже — когда Цезаря уже убили и царица осталась в одиночестве, без какой-либо поддержки, — он вдруг захотел объяснить, почему так упорно пытался исподтишка очернить Клеопатру. Лучше бы он от этого воздержался, потому что причина, на которую он ссылается в письме к своему другу Аттику, умопомрачительно нелепа: царица не сочла нужным прислать ему единственный подарок, который он у нее попросил, — какую-нибудь книгу!