Клятва Тояна. Книга 1

Кабы не Агафьин племяш, Кирилка давно бы в золоченом кафтане щеголял. Еще в Переяславле-Залесском сунулся он за своим добром к Баженке, а тот в ответ: ничего-де не знаю, каждый своему сундуку хозяин, а Нечай Федорович не велел в походе наряжаться и иметь при себе кремлевское платье. Никакими уговорами его не пронять. Строптив оказался, упрям, прямословен. Даже в Соли Вычегодской и Соли Камской не дал перед Строгановыми во всем превосходстве показаться. И перед Артемием Бабиновым в Верхотурье.

Мало-помалу привык Кирилка к походной жизни, перестал тяготиться простой едой и одеждой, смирился с властью Баженки Констянтинова, приставленного к нему отцом для догляда, а после Тюмени всякие надежды на перемены в жизни потерял. И вдруг на тебе — должность обозного головы на него с неба свалилась. И чин сына боярского. По такому случаю и нарядиться не грех.

На этот раз Кирилка не стал дозволения у Баженки спрашивать, сам в его сундуке похозяйничал.

К его радости, кафтан и не помялся совсем. Стоило его покрепче тряхнуть, складки разошлись, меховые покромы распушились, золотое шитье засияло. Облачился Кирилка в обновки и почувствовал себя легким, сильным, полетным. Вот уж истинно — обозный голова! Не то что этот литвин Иван Поступинский. Посмотреть на него со стороны — тьфу! — мятый, грузный, затрапезный. А ведь доходы у него немалые. Мог бы на доброе платье раскошелиться. Так нет, скаредничает. А за ним — другие. Примера перед ними хорошего нет. Ежели тут Сибирь, в дерюге ходить, что ли?..

Кирилка сделал величественную позу, потом другую, третью. За этим занятием и застал его Баженка Констянтинов. Ничего не сказав, молча замер он у порога. Стоит. Сопит. Смотрит.

— Ну чего уставился? — не выдержал Кирилка.

— Да вот размышляю, чем это кафтанишко на тебе подстегнут?

— Выдрой. Чем же еще?

— А со стороны посмотреть, будто чванью.

Щеки Кирилки предательски заалели:

— Но-но, говори, да не заговаривайся!

— Я же сказал: будто… — усмехнулся Баженка. — Вздулся, как водяной пузырь. Смотри, не лопни!

Растерялся Кирилка: никогда прежде меж ними таких слов не было.

— А ну как я и вправду возобижусь?

— Возобидься! — подзадорил его Баженка. — Погордыбачь, как в Тюмени с Антипкой Буйгой. Ты ведь теперь обозный голова. Тебе все мочно. Дорвался до чужого сундука, родительским наказом пренебрегаешь. Думаешь, в счастливой рубахе родился?

— В какой есть! — не задержался с ответом Кирилка. — Я ее у Бога не крал, она сама на мне взялась! И на обоз я не рвался, вы с Поступинским сами меня к нему подталкивали… Чтобы отцу моему услужить.

— Ишь, как заговорил, — отвалился от стены Баженка. — Да Нечаю Федоровичу услужить — святое дело. Тебе-то за что?.. Эх, Нечаич, Нечаич. Не тем себя тешишь. Не об том говоришь. Тебя Поступинский давно заждался, обоз сдавать, а ты вон он — собой налюбоваться не можешь. На гордыне и не такие, как ты, спотыкались. Я бы на твоем месте старый кафтан надел да к Поступинскому поспешил, да бухнулся ему в ноги, де наставь меня, как ловчей и сохранней обоз в Сургут довести…

— Я — на своем месте, ты — на своем! — отрезал Кирилка. Да и некогда мне переоблакаться. Так пойду!..

Поступинский встретил его отчужденно. Начали они считать коней, грузы, сани, обозников, да все невпопад. Поступинскому кирилкин кафтан мешает, Кирилке — его неодобрительные взгляды. Возревновал опытный служака к молодому паничу, обидно ему стало обоз в праздные руки отдавать. Ведь это он, Иван Поступинский, от Москвы идучи, чуть не вчетверо его прирастил. Был обоз, а стал обозище, намотался, как снежный ком на лепную горсточку. Сколько сил в него вложено, сколько душевного огня и переживаний… В Кирилу Федорова тоже… А он этого не понимает. Изоделся не к месту, мыслями по сторонам блуждает.

Кое-как закончили они расчеты.

— Будь успешен, Кирила Нечаевич, — пожелал напоследок Иван Поступинский. — Зря не заносись… А как будет Тоян на Сургуте государю нашему шертить[336], брось рядом сю монету, — с этими словами он протянул ему серебряный грош. — Примета такая есть — монету на счастье бросить, дабы сургутский конец нашей дороги с московским началом связать. Скажешь при сем: это от Ивана Поступинского, он де в моем лице все видел и слышал и службу свою честно сослужил…

Принимая грош у Поступинского, Кирилка хотел подтрунить над ним, де литовской монетой русийские концы не свяжешь, давай московскую, но Поступинский опередил его:

— А кафтан этот до Тоянова слова побереги. На Сургуте он уместней будет. Там ты — не просто ты, там ты — Москва!

Сказал, как припечатал. Пришлось Кирилке спрятать обновки и спешно заняться обозными делами.

А дел много. Надо всех обозников приодеть да приобуть, на год хлебное и денежное жалование получить. Хорошо, второй тобольский воевода Никита Пушкин его неопытностью не воспользовался, велел все выдать сполна, без изъянов. Еще и помощников предложил — для устройства добавочных саней.

— У меня свои плотники есть, — сдуру отказался Кирилка. — Из Меркушинской судостройной слободы прибраны. Мастера! Чего им зря прохлаждаться?