— Что зря говорить, — примирительно сказал Нечай. — Коли спешно зван, не замешкаюсь, — и добавил, выведывая: — Царевич ждать не будет.
— Сразу бы так, — убавил спесь Вельяминов. — Живо велено.
«Значит, к царевичу! — заключил Нечай. — Вот уж и правда татарское воскресенье. Ждешь опалы, а тебя к Федору Борисовичу требуют. В кои-то веки…»
С царем Нечаю не раз приходилось видеться, на расспросы его отвечать, а с царевичем — в первый раз.
«Небось не съест», — Нечай весело оболокся в шубу:
— Я готов!
На лестнице стоял Андрюшка Иванов, боясь пошевелиться.
Вельяминов мимоходом хлопнул его по плечу, проверяя, забренчат ли колокольцы. Те неуверенно затренькали.
— Так и стой! — усмехнулся Вельяминов. — Пугало огородное! — и заспешил дальше.
Шаг у него легкий, разгонистый. Судя по всему, хочет заставить Нечая вприпрыжку бежать. Да не на того напал. Где ему надо дважды ступить, Нечаю и раза довольно. Попробуй, приневоль такого собачонкою быть.
Они вышли на ступени плечо в плечо.
День понемногу разъяснился.
Нечай полюбовался на Ивана Великого, золотой купол которого парил высоко в небе, а белое подножье вырастало из главной на Кремле Ивановской площади, что начиналась в ста с небольшим саженях направо.
Нынче в приказах не приемный день. Оттого и нет на обычном месте просителей, площадных писцов, нищих, зевак. У правежных столбов никто не стоит, на правежных козлах никого не секут. Не голосят бирючи[43]
на всю Ивановскую, вычитывая указы или известия. Все вокруг будто вымерло. Воронья нет. Тишина и покой. Только внизу, у обочины, нетерпеливо переступают кони, запряженные в подкаретные сани.Вельяминов устремился к саням. Нечай последовал за ним, недоумевая: зачем они, коли до Красного крыльца Большого царского дворца рукой подать?
Но они покатили к Постельному, да не через площадь, а объездом — мимо Оружейного, Пушкарского, Стрелецкого и других военных приказов, дома которых с надстройками и пристройками толпились вслед за государскими и дворцовыми. Обогнули Архангельский собор, усыпальницу великих князей.
Вот наконец и Постельное крыльцо. Здесь их дожидался саничный царевича, такой же юный и надменный, как Вельяминов. Они таинственно заперешептывались.
«Поди, о пустяках говорят, — прикинул Нечай, — а будто о делах крайней важности».
Словно прочитав его мысли, Вельяминов глянул на него с неприязнью:
— Ну что, дьяк, не приходилось доселе бывать в покоях царевича? Сейчас будешь! — и побежал вверх по ступеням.
Нечай поспешил за ним.
Они шли по раззолоченным переходам, мимо охранных стрельцов, которые истуканами стояли в укромных местах. У высоких дверей с круглым верхом Вельяминов велел Нечаю подождать, а сам юркнул в бесшумные створы. Затем вновь появился.
— Входи! Да чтоб лишнего не болтал, а токмо но спрошенному. Знай свое место и время, не то в худо попадешь.
И вот Нечай в блистающих роскошью покоях царевича. Подошел к протянутой руке, почтительно приложился к ней, поднял ожидающий взгляд. Перед ним стоял яснолицый отрок, увенчанный пышными рассыпающимися кудрями. Из- под черных крыластых бровей глянули на Нечая живые вишневые глаза. Нос у царевича несколько крупноват, губы напротив, невелики, подбородок острый, но в этой несогласованности лица была какая-то своя особенная привлекательность. Привлекательность юной, заинтересованной души, открытой для мира.
Прежде Нечай видел царевича на богослужениях в Успенском и Казанском соборах. Издали он показался ему кукольным мальчиком с вялыми заученными движениями, а теперь перед ним стоял крепкий миловидный подросток, располагающий к себе.
— Так вот, Нечай Федоров, — заговорил царевич, будто продолжая прерванный разговор. Голос у него звучный, но еще не устоявшийся, ломкий. — Всякая изрядная страна имеет свою ландкарту. Под оной надо понимать общий чертеж земель купно и по отдельности. У Русии такой карты нет, токмо заготовки, да и те разрознены. Хочу сие упущение исправить, — всем своим видом и словами царевич старался походить на отца. — Услеживаешь, куда клоню?
— Услеживаю, государь-наследник! К Сибири!
Царевич согласно кивнул.
— Коли так, взгляни сюда, — он повел рукой в сторону подставы из белой кости, на которой стояли изображения диковинных птиц и зверей. — Это поминок от послов Великой Ганзы[44]
. Весною они нам челом били…Нечай с интересом уставился на вызолоченные или отлитые из серебра игрушки. Он без труда признал среди них льва, единорога, оленя, павлина, грозных раскрыленных орлов и вещую латинскую богиню судьбы Фортуну, а вот страус оказался ему в диковинку.
— Не туда смотришь, — не удержался на серьезе царевич. — Дальше бери. Любский бургомистр Гермес со своими ратсгерами поднес нам ландкарту германских земель. Взгляни на нее, дабы мое желание безусловно понять.