Клятва Тояна. Книга 1

— Уверяю тебя. Ну вот хотя такой пример, — чинно опустился на лавку Власьев. — Подобрали намедни у Варварских ворот купецкого сына. Именем, заметь, Лучка Копытин. Бражная тюрьма неподалеку, его и снесли туда, понеже на ногах не стоял. Этому бы Лучке проспаться как следует, а он спьяну давай болтать про челобитие Димитрию Углицкому. Какое-такое челобитие? От кого и зачем? Спохватился Лучка, ан поздно. Он уже не в бражной тюрьме, а в подвалах Разбойного приказа. Проняли его до косточек, он и ну вспоминать. Де собрались сынки из торговых и дьяцких семей, дабы воровать на царя нашего пресветлого Бориса Федоровича. Совсем с ума сбились. Нет, что ни говори, а водогон лучше безрассудного русийского хмеля. Ей Богу!

Нечай сразу понял: неспроста Власьев речь про Лучку Копытина завел. Не из тех он беседчиков, которые говорят, не продумав всё наперед. Стало быть, есть в этом свой умысел. И вертится он где-то возле Разбойного приказа.

— Ох уж эта молодь зеленая, — помолчав, горестно вздохнул Власьев. — Вечно не в свои дела суется. То ей не так, это не эдак. Под носом взошло, а в голове еще и не посеяно.

Нечай нахмурился.

— Я что-то не пойму тебя, Афанасий Иванович. Нетто ты жалеешь изменников?

Глаза их встретились.

— Не изменников жалею, а неразумников, — без труда выдержал Власьев пристрелочный взгляд Нечая. — Ино это чьи-то дети, Нечай Федорович. Посуди сам: через них отцов похватают, дворню изведут, соседей. На пользу ли это?

— На пользу, не на пользу, а порядок должен быть!

— Истинно говоришь, — Власьев приглашающе поднял свой кубок. — После таких слов и по первой не грех. За твое здравие, Нечай Федорович! Во веки веков!

— За твое здравие, Афанасий Иванович!

Власьев перевернул свой кубок:

— Не протекает! — и поставил на место.

Нечай перевернул свой:

— И у меня тако ж. Закушаем, Афанасий Иванович?

— Отчего нет? Благое занятие!

Отведав заливной осетрины, украшенной поверху отборною клюквой, Власьев отложил серебряную вилку:

— Вот ты о порядке заговорил, Нечай Федорович, однако же это дело не простое. Каждый народ своим устройством живет. Ежели он склонен к разумному управлению, то и порядок у него непременно есть, и корона порядочную голову венчает, а ежели нет, то легко под ней может оказаться самый настоящий упырь.

— О ком это ты мыслью раскинул? — решил сбить думного дьяка со скользкого разговора Нечай. — О литовском короле Жигимонде? Или о свейце с германцем?

Власьев замер настороженно, будто нес на охоте, но в следующий миг во рту его задребезжал сладкий смешок:

— Эва хватил, Нечай Федорович. При чем тут Жигимонд или кто другой инородный? Нешто нас своими упырями обнесло?

Час от часу не легче. Нет чтобы на заморских коронах остановиться, Власьев под свою готов копать. С него станется. Вот она — ловушка…

Нечаю сделалось жарко до невозможности. И какой это дурак натопил так в белой — дышать нечем. Шубу с плеч не сбросишь — не к гостям одет. И как это думные бояре в двух да трех мехах перед царем парятся, лишь бы показаться один важнее другого? Власьеву что — он не в думе, разоблачился по-свойски и посиживает, а тут прей заживо…

— Да пусть их, — Нечай изобразил на лице беспечность, — Нам-то что? Повторим лучше! — он проворно наполнил глубокие кубки, будто ненароком распахнув при этом полы наброшенной на плечи шубы.

Освежающая прохлада заструилась по телу снизу. Халат стал отлипать, как банный лист.

— Отчего и не повторить, — поддакнул Власьев, с ласковой насмешкой любуясь раскрасневшимся, нетвердым в движениях Нечаем. — Мед слову не помеха, а великое подбодрение… Ну так вот, о своих. Взять хоть бы Иоанна Васильевича. Это мы егоза Грозного держим, а которые и Лютым прозывают. Им по-нашему говорить не прикажешь. Так ведь?

Рука Нечая невольно проплеснулась.

— К чему за чужим следовать? — набычился он. — Скажи от себя или будет на этом!

— Утишься, Нечай Федорович, скажу и от себя, — не обиделся на его внезапную грубость думный дьяк. — И я Иоанна Васильевича в Лютых числю. Уж не обессудь на прямом слове. Ведь это он все чины и сословия на опричных и земских поделил, одних над другими с метлой и собачьей мордой поставил, в лютый страх ввел, особливо бояр родовитых. Взять хоть бы как он Великий Новгород исказнил. Тридцать пять лет минуло, а лосе мороз в жилах стынет. Тебе ли не помнить то время, те казни?

— Новогородские? — уклонился от прямого ответа Нечай. — Откуда? Меня там не было, Афанасий Иванович. Да и недосуг мне все помнить. Молод был…

— И я не стар, — усмехнулся думный дьяк. — И меня там не было. Что из того? Разве мы одних себя помним? Русия-то одна во все годы. Где ее ни распни, везде больно. В Москве ли, в Новогороде, в Старой Ерге на Белоозере. Тако я говорю?

Нечай неопределенно пожал плечами, а сам растревожился еще больше: неспроста Власьев про Старую Ергу вспомнил. Ловок думный дьяк узелки вязать да петли ставить. Не угодить бы ненароком в какую.