Клинки и крылья (СИ)

— Ничего не понимаю! — в отчаянии провозгласил Ривэн, пытаясь отыскать что-нибудь подходящее в ворохе чистой одежды. Вода в огромной ванне заметно помутнела после его купания. — Ты сказал, что Бадвагура… — он вздохнул; надо отдать должное, вполне искренне. — Что Бадвагур… Что… — посмуглевшие руки мальчишки растерянно дрогнули и опустились; он нахмурился, точно стоял на тёмной улице и не мог припомнить дорогу.

Альен посочувствовал ему, поскольку понимал как никогда хорошо. Бесконечные часы он просидел в темноте рядом с телом агха, постепенно теряющим тепло; при свете волшебного огонька он видел, как заостряются грубоватые черты и впадают щёки, он слышал тишину на месте ровного дыхания. Он был некромантом и не по-хорошему привык к смерти — в каком-то смысле даже затерялся в ней, как в Волчьей Пустоши или дурманящих снадобьях. Зрелище смерти лучше, чем что-либо другое, помогало бежать от себя. Но мёртвый Бадвагур был чем-то настолько неправильным, нелепым, несправедливым — с этим просто нельзя было примириться. Альен не помнил точно, что делал там: звал ли его, тряс ли за руки, разбирал ли, ничего не соображая, гребнем рыжеватую бороду… Нитлот или Люв-Эйх наверняка злобно радовались бы, увидев его таким.

Лучше уж думать, что ничего этого не было — не было, и всё.

Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра — она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки — пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.

Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.

— …Что Бадвагура убила она.

— Нельзя сказать, что она, — без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. — Все они вместе.

А заодно с ними — я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» — ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…

Только это — не та вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не то сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.

Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, то того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся — зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.

— Не настраивай против меня своего друга, — спокойно попросила Сен-Ти-Йи. — Особенно если хочешь взять его с собой.

— Я ещё не решил, — сказал Альен и добавил, пресекая возражения Ривэна: — Мы скоро всё обсудим. Я попытаюсь рассказать ему всё так, как было.

— Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.

По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи… Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, — выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг — от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже — казалась ему мучительно бессмысленной.

Что-то надломилось в зрении Альена, и на долю секунды он увидел вместо сгорбленной старушонки — нечеловечески высокую женщину с длинными и лёгкими, словно ветер, светло-золотистыми волосами. На одну чёрную розу в её венке стало меньше; у Альена заныл маленький, почти затянувшийся порез на ладони — единственное свидетельство того, что всё это было не во сне, что шип правда проколол ему руку.

Обретая подлинный облик, Сен-Ти-Йи почему-то теряла в его глазах право судить о таких личных вещах. Теряла право лезть ему в душу — она, так недолго обладавшая этим правом.

— Это тебя не касается, о бессмертная, — напомнил он, пересаживаясь поудобнее и выпрямляя спину. Из садика Ар-Лараха неслась воркотня белых горлиц — невинных на вид, совсем как давешняя рабыня. — По-моему, ты пришла, чтобы сказать мне другое.

— Чтобы спросить, — мягко, даже с чем-то вроде сострадания, вымолвила она. — Спросить, как ты намерен поступить дальше.

Альен дёрнул плечом. Издевательства победителя над растоптанным врагом всегда казались ему мерзостью. До Минши он искренне считал, что тауриллиан не опускаются до такого.

— А разве у меня есть выбор?… Могу только сказать, что сначала хочу похоронить его, — Альен попытался, но не смог произнести имя — эти рокочущие, немного смешные звуки, которые подходили Бадвагуру, будто трубка или любимые сапоги… — Похоронить достойно. Так, как он заслуживает.