Клинки кардинала

– Вот как? Странно. Наверное, это было что-то ваше, слишком уж особенное?

– Несомненно, монсеньор. Вы, как всегда, проницательны.

– Тогда давайте вернемся с того бала на этот. Что скажете, сударь? Нравятся они вам?

Кардинал сделал движение головой в сторону танцующих, столь неучтивое, что мог бы смутить кого угодно, только не барона. Де Бреку выглянул из-за портьеры. Первую павану[16] Людовик, разумеется, протанцевал с Анной. Затем король из-за недомогания пропустил несколько танцев, а сейчас стоял в паре с Шарлоттой де Монморанси, принцессой Конде. Ей уже было за тридцать, но она по-прежнему была невероятно хороша собой. Пикантности этой паре придавало то, что пятнадцать лет назад юная привлекательная Шарлотта была любовницей Генриха IV, отца Людовика XIII, и не просто любовницей, а самой последней страстью этого любвеобильного короля, страстью, с которой было покончено только благодаря ножу Равальяка[17].

– Его величество, как всегда, великолепен, – проговорил барон. – Но если говорить о танце – госпожа Монморанси ничуть не уступает ему в умении.

– Что? – удивился кардинал и повращал головой, отыскивая упомянутую бароном пару. – Ах нет же, Бреку! – раздраженно дернул кистью Ришелье. – Вы не о тех говорите и не туда смотрите!

Барон, который, конечно же, прекрасно понимал, о какой паре на самом деле вел речь кардинал, покаянно склонил голову. Уголки его губ шевельнулись.

– Королева и Бэкингем… – задумчиво произнес Ришелье, пронзая ее и его взглядом. – Скажите, сын мой, кажутся ли вам эти их взоры, эти… прикосновения… Кажутся ли они вам достаточно предосудительными?

Де Бреку снова выглянул из-за портьеры и недоверчивым взглядом оценил партнеров по танцу.

– Ну что вы, монсеньор! – ответил он. – Прекрасная музыка, прекрасный шаг, прекрасные движения; ее величество – само изящество и грациозность, его светлость – сама галантность. Что же тут может быть предосудительного?

– Вот и я так считаю, – пробурчал кардинал.

Смысл этого высказывания, а вернее – то недовольство, с которым фраза была произнесена, остался для барона загадкой. Однако уже через мгновение Ришелье снова обратился к нему:

– Сударь, я никогда не вдавался в подробности тех… методов, которые вы используете, служа мне. Я не расспрашивал вас, не выпытывал деталей. Я закрывал глаза на то, что подчас вы творили нечто невероятное с человеческой точки зрения. Я считал и по-прежнему считаю, что все эти способы не должны меня касаться, раз уж вы справляетесь с моими поручениями, какими бы сложными они ни были. – На этих словах кардинала де Бреку сделал поклон. – Но сейчас у меня возникла необходимость задать вам один вопрос… Вопрос странный, даже невозможный. И мне придется попросить вас забыть о том, что вы услыхали его из моих уст, если вашим ответом будет «нет». Вы слышите меня, сударь?

– Я весь внимание, монсеньор. И да, я клянусь честью, что никто и никогда не узнает о том вопросе, который вы соблаговолите мне задать.

Незаметным движением барон провернул в петлице нижнюю пуговицу своего камзола, а затем особым образом сложил этот миниатюрный артефакт пополам; оконную нишу окутала «сфера тишины» – еще один подарок Гвидо. Теперь никто не смог бы услышать, о чем кардинал спрашивает состоящего у него на службе дворянина.

– Скажите, друг мой, – тщательно подбирая слова, медленно начал Ришелье, и де Бреку не мог не отметить обращения «друг»; похоже, Красный герцог и впрямь попал в затруднительное положение, – есть ли в вашем… арсенале средства, позволяющие сделать так, чтобы человек потерял голову от любви?

О, это был вопрос вопросов!

Ришелье пришлось переступить через себя, свой сан и бытующие предрассудки, чтобы так открыто спросить барона об этом. Даже во времена, когда астрологи и алхимики были в почете, кардинал католической церкви обязан был оставаться в стороне от предсказателей и колдовских зелий, от ритуальных жертвоприношений и еретических культов. И если что-то толкнуло его высокопреосвященство на такую меру – значит, это что-то было важнее добровольно принятых им догм. А важнее собственного блага Ришелье неизменно ставил лишь величие короля и Франции.

Да и то, как он задал сей вопрос… Известный своими дипломатическими талантами первый министр короля Людовика способен был изъясняться одними лишь намеками, не говоря напрямую того, что подразумевалось на самом деле. Он мог рассуждать о непогоде или ценах на хлеб – и у вассалов начинали трястись поджилки; он мог всего лишь отпустить комплимент по поводу одежды – и мужественный вельможа в ужасе бежал в фамильные владения, опасаясь ареста, ссылки или даже казни. Однако сейчас Ришелье, по всей видимости, не смог подобрать таких слов и интонаций, чтобы обозначить свою потребность, не называя ее вслух. Или же не захотел ходить вокруг да около и честно заговорил с нужной персоной о необходимом. Но как же он при этом рисковал! Не меньше, чем нарядившись для сарабанды.