Клинок Минотавра

…Лизонька и не знала, что у этой женщины имелся муж. Она уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, зачем приходят в их квартирку редкие мужчины, ради которых маменька пудрит лицо, мажет губы вишневою помадой и щедро перебивает гнилостный смрад тела духами.

– Ты его дочь и помни об этом… слышишь?

Тогда маменька сама заплела Лизоньке косы и еще купила черное миткалевое платье, чересчур большое и неудобное. Ехать пришлось долго. В вагоне воняло и было людно, но люди и там косились на маменьку, она же, устроившись у окна, застыла, гордо задрала подбородок и не смотрела ни на кого.

– Я княгиня, – сказала она сквозь стиснутые зубы так, чтобы слышала лишь Лизонька, но услышала еще и крупная распаренная баба самого лихого вида.

Услышала и засмеялась.

Княгиня? В старом платье? Больная, неряшливая женщина, которая отчаянно пытается удержать ускользнувшую молодость, не понимая, сколь смешна в этих попытках? Лизоньке было за маменьку стыдно. А поезд высадил их на крошечной станции…

…Идти пришлось через лес, и маменька громко жаловалась, что судьба к ней несправедлива, что она возвращается туда, где жить не желает…

Лизонька же, впервые оказавшись в лесу, дышала.

Свободой.

И сонмом ароматов, каждый из которых был ей внове. Это позже она научится разбираться в запахах, различать согретый солнцем тимьян, золотую смолу, медовый липовый цвет… тогда же она смотрела и удивлялась всему. Соснам, что подпирали, казалось, самое небо. Узкой тропинке. И цветам вдоль нее. Высоким соцветиям иван-чая и желтой поземке очитка… пчелам, шмелям и бабочкам… суетливым куропаткам, что выбрались к самой дороге…

И к усадьбе Лизонька явилась очарованная местом.

Приняли их холодно.

Маменька плакала, заламывала руки, толкала вперед Лизоньку, противно щипая ее, верно, чтобы Лизонька заплакала, а она не могла. Она смотрела на высокого и удивительно красивого мужчину, думая лишь об одном: пусть позволит остаться.

Позволил.

Отвернулся, ушел, но… позволил. И дворовая девка вынесла Лизоньке огромную кружку молока и ломоть свежего хлеба.

– Намучилась ты с такою-то мамкой, – сказала она с жалостью. – Ничего, дома-то всяк лучше…

…За что ненавидела?

За разбитые надежды, которые выламывались из души медленно, день за днем. За собственное неумение быть равнодушной, за робкое желание понравиться, за то, что видел в ней не Лизоньку, а маменьку ее, дурную злую женщину.

И выходит, прав оказался…

Елизавета добралась до кровати, легла, как была, в одежде, сунула руку под подушку, вытаскивая единственное законное свое наследство…