Клинт Иствуд. Последний ковбой. Биография

Я рано пришел к кино как к развлечению и относительно поздно – как к искусству. Произошло это по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы попасть в кинотеатр, приходилось платить, а у меня тогда редко бывали свободные средства. Во-вторых, когда утром в субботу у меня в кармане обнаруживалась мелкая монета, то с ней нужно было тащиться далеко-далеко, в кинотеатры Loew’s Paradise или RKO Fordham – именно там беспрерывно крутили мультфильмы, фантастику или фильмы ужасов. Наконец, нам очень не нравились толстые, пожилые и злые тетки-билетерши: они заставляли детей садиться с краю и смотреть на перекошенный экран, а ровно в три часа дня выгоняли всех из зала, чтобы освободить место для взрослых. Хорошо хоть TV и радио были тогда бесплатными…

Я хорошо помню свой первый фильм. Когда я был еще совсем маленьким, родители взяли меня в кино на картину Фреда Циннемана «Ровно в полдень» (они не доверяли няне). Но только во времена учебы в колледже я обнаружил всю эмоциональную глубину этого фильма – и кино в целом. Это произошло благодаря двум встречам, которые пробудили мои чувства, перевернули мое мышление и в итоге изменили всю мою жизнь.

…Я был тогда старшекурсником отделения драмы Высшей школы исполнительских искусств – щуплым тинейджером в синих джинсах. И молодым актером, который свято верил в систему Станиславского и решил посвятить всю свою жизнь служению Театру. Тогда я очень мало знал о том, что это такое – Театр: даже первое «живое» шоу на Бродвее я увидел уже в достаточно зрелом возрасте. А в те времена в нашей Высшей школе одного разговора о желании попасть на телевидение или в кино было почти достаточно, чтобы тебя отчислили «за отсутствие серьезного подхода к искусству». Для преподавателей исполнительских искусств, которых (преподавателей) я очень любил (и до сих пор люблю) и которым я доверил большую часть своего развития в подростковом возрасте, фильмы повествовали лишь о фальшивой славе и о власти грязных денег. Например, никто и никогда не обсуждал произведения Альфреда Хичкока, которого я уже тогда считал величайшим режиссером в мире. Вместо этого нас обучали искусству эмоциональной памяти как части системы, которую дал миру Станиславский. Какая там эмоциональная память? Что может вспомнить человек в возрасте двенадцати лет?

Несколько лет спустя, уже после успешного дебюта в качестве актера на театральной сцене и на телевидении, я поступил в Городской колледж Нью-Йорка (основной и старейший колледж Городского университета Нью-Йорка) для обучения в бакалавриате. Там я участвовал в обычном наборе студенческих постановок – Софокл, Чехов, Шекспир, Миллер, Уильямс. В одном из семестров я остановился на курсе по выбору, который был посвящен кино. Занятия вел Герман Вайнберг, автор книги о режиссере Джозефе фон Штернберге, о котором я никогда не слышал. Курс Вайнберга назывался «Штернберг и Дитрих». Каждую неделю мы рассматривали один из примеров легендарного сотрудничества между режиссером и звездой. Скоро я обнаружил, что с нетерпением жду этих занятий – больше, чем занятий любого другого курса. Так в темной аудитории Городского колледжа на Конвент-авеню я в первый раз почувствовал всю мощь магической мерцающей лампы.

Впервые фильм стал для меня чем-то большим, чем поверхностный опыт. Я был очарован «присутствием» Штернберга в каждом фильме – хотя ни в одном из них он никогда не появлялся на экране. Просмотр всех восьми фильмов, которые показывали историю карьеры Штернберга и Дитрих, дал мне невероятный запас энергии.

В 1969 году, через год после того, как я окончил Городской колледж Нью-Йорка, я отправился на летние гастроли и тогда же влюбился в красивую молодую актрису.

Когда мы вернулись в Нью-Йорк, то переехали в маленькую квартирку в районе Гринвич-Виллидж, чтобы она могла продолжить учебу в колледже.

А училась она на театральном отделении довольно радикальной (тогда) Школы искусств Нью-Йоркского университета. Как студентка этого отделения она была должна пройти вечерний курс киносъемок, который вел (тогда) относительно молодой и почти неизвестный Эндрю Саррис. Однажды после занятий она пришла домой очень оживленной и сказала мне, что если я действительно хочу стать актером, то мне следует пойти и послушать, что этот человек говорит о кино. Я был настроен несколько скептически, поскольку пребывал в уверенности, что знаю все и обо всем (включая любовь), но согласился зайти на одно занятие – скорее для того, чтобы ее успокоить, чем из-за реального желания услышать, как кто-то еще будет читать мне лекцию о кино, о котором, как я верил, я уже знаю все, что мне нужно знать. Но в тот вечер, во вторник, на углу Одиннадцатой улицы и Второй авеню, в забитой студентами маленькой аудитории, с доской, проектором и раскатывающимся из трубочки экраном, моя голова совершенно пошла кругом, когда Саррис с большой страстью стал рассказывать о своей новой спорной методологии кинокритики, которая называлась теорией авторского кино.