Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

При желании, и об отце писателя, и о его последней супруге можно было бы написать по увлекательному приключенческому роману. Но вот о самом Хармсе сказать почти и нечего. На фоне родственников Даниил выглядит бледновато. Всю жизнь, никуда не выходя, он провел в крошечной папиной квартире на улице Маяковского. Почти нигде не бывал, ни в чем не участвовал, мало с кем общался, рано ложился, рано вставал… очень типичная петербургская биография.

Дом, в котором он жил, узнать несложно: несколько лет назад на боковом фасаде появился огромный портрет Даниила. Вид у писателя невеселый. Годы, которые Хармс провел в этом здании, были голодными, безденежными. Его дневники полны записей вроде: «Последние четыре рубля потратили еще в субботу, в магазин опять не ходили, Марина второй день ничего не ест». Так что если он куда и выбирался, то разве что на Моховую улицу, где в те годы жило сразу несколько знакомых литераторов, у которых можно было стрельнуть деньжат до ближайшего гонорара.

Пережив самые голодные послереволюционные годы в Доме искусств, дальше ленинградские писатели быстро пошли в гору. Обзавелись отдельными квартирами и домработницами, приобрели привычки обедать в ресторанах и летом ездить позагорать на море. Поддержать материально так и не устроившегося в жизни Хармса им было не жалко. Чаще всего Даниил брал в долг у драматурга Евгения Шварца (автора пьес «Обыкновенное чудо», «Тень» и «Дракон»), а иногда у Самуила Маршака. С прочими жившими в том районе литераторами он был знаком хуже, поэтому заговаривать о деньгах немного стеснялся.

Впрочем, если их с женой приглашали на вечеринку, он не отказывался: приходил, садился в уголок и подолгу молчал. Литераторы перемещались с квартиры на квартиру, пили, болтали о литературе, сплетничали, флиртовали с молоденькой Риной Зеленой. Самые развеселые писательские посиделки устраивал тогда бывший флотский офицер Сергей Колбасьев. Одно время он считался чуть ли не официальным наследником Гумилева – поэтом, который продолжит песню с того места, где остановился Николай Степанович. Однако на поэзию Колбасьев вскоре махнул рукой и к концу 1920-х больше был известен как специалист по новорожденной музыке «джаз».

Несколько лет Колбасьев прослужил при советском торговом представительстве в Хельсинки. И привез оттуда большую коллекцию патефонных пластинок. Теперь он любил ставить записи знакомым и лично демонстрировал, как именно под них стоит вихлять бедрами. Чуть позже он даже заведет себе на радио авторскую программу, в которой станет рассказывать о джазовых звездах. Интересно, что по-русски слово «jazz» в те годы было принято произносить как «жац», что, согласитесь, логично: ведь «pizza» мы же не читаем как «пизза», не правда ли?

Совсем недалеко от квартиры Колбасьева в те годы заново открылся цирк Чинизелли. Предыдущие годы он простоял заколоченный. В 1919-м, когда к городу подходил Юденич, из цирка пытались сделать неприступный рубеж обороны: завалили снаружи мешками с песком, в каждом окне устроили по пулеметной точке. А теперь все это разобрали и стали проводить на арене рукопашные бои с денежными ставками. Каждый вечер перед кассами выстраивались многокилометровые очереди.

Именно в этом цирке прошел самый первый в СССР джазовый концерт. В 1923-м в молодую республику Советов пригласили из Америки диксиленд в составе чуть ли не сорока чернокожих музыкантов. То, что они играли, считалось очень прогрессивной музыкой угнетаемого в Америке меньшинства. О джазе тогда даже в Европе мало кто слышал. А вот Колбасьев привел с собой большую компанию литературных знакомцев, выступил перед концертом с большой лекцией и популярно объяснил собравшимся, что такое диксиленд.

Вскоре джаз уже пытались играть перед сеансами в кинотеатрах. Их в городе открылась целая куча – больше сорока мест. На Невском, где хозяева были побогаче, нанимали целые оркестры. В заведениях попроще ограничивались тапером. Именно с треньканья на пианино в киношках начинал молодой очкарик Митя Шостакович. Пленка во время сеансов постоянно рвалась, зрители бурно выражали возмущение. Позже Шостакович вспоминал, что главным в его работе было вовремя увернуться, когда посетители начинали кидаться в сторону экрана мусором и бутылками.

Так все они в те годы и жили. На Фонтанке, Моховой, Литейном и паре перпендикулярных улиц, чуть ли не в соседних квартирах, жил весь цвет тогдашней советской литературы, все ее будущие классики и мученики.

И даже Анна Ахматова, которой было уже под сорок и пик славы которой давно остался в прошлом, жила именно в этом районе.

С занудой Шилейко к тому времени Анна уже развелась. Вместе с дореволюционной подружкой Глебовой-Судейкиной она меняла адреса, мужчин, места работы, кочевала с квартиры на квартиру и оставалась ночевать в непонятно кому принадлежащих постелях. Стихи ее печатать давно перестали, да она больше и не показывала никому то, что писала. Просто жила, как жилось, надеясь, что так можно протянуть еще довольно долго.