Ключи Царства

Спустя четыре дня, в то же самое время, около часовни на Улице Делателей Сетей остановилось двое закрытых носилок, одни из них были пусты. Мгновение спустя высокая фигура двоюродного брата господина Пао, облаченная в подбитую ватой тунику, с важным видом стояла перед отцом Чисхолмом. Он просит прощения за свое неподобающее вторжение. Он просит священника отправиться вместе с ним в дом господина Чиа.

Фрэнсис колебался, ошеломленный значением этого приглашения. Между чрезвычайно влиятельными в городе семьями Пао и Чиа существовала тесная деловая и родственная связь. После своего возвращения из деревни Лиу он нередко встречал худого, отчужденного, любезного и циничного родственника господина Пао, бывшего к тому же старшим двоюродным братом господина Чиа.

У Фрэнсиса были некоторые основания думать, что высокий мандарин расположен к нему. Но это внезапное приглашение, которым он, видимо, был обязан ему, было уже совсем другое дело. Молча повернувшись, чтобы взять пальто и шляпу, Фрэнсис почувствовал, что его охватил внезапный глубокий страх.

В доме господина Чиа было очень тихо, решетчатые веранды пусты, пруд для рыбок покрыт хрупкой коркой льда. Их мягко звучащие на мощенных пустынных дворах шаги казались исполнены какой-то значимости. По сторонам красно-золотых ворот стояли в ленивой позе, как спящие гиганты, два жасминовых дерева, закутанные в мешковину. С женской половины через террасы доносились приглушенные рыдания.

В комнате больного стоял полумрак. Чиаю лежал на нагретом kang, три бородатых врача в длинных широких мантиях, сидевшие на свежих камышовых циновках, наблюдали за ним. Время от времени один из врачей наклонялся и клал кусок угля под похожий на ящик kang. В углу комнаты даоистский священник в серо-голубой мантии бормотал заклинания под аккомпанемент флейт, скрытых бамбуковой перегородкой.

Ю раньше был хорошеньким шестилетним ребенком, с нежной кремовой кожей и черными глазенками-терновинками. Он воспитывался в строжайших традициях уважения к родителям, которые, в свою очередь, боготворили его, но не избаловали мальчика. Теперь сжигаемый безжалостной лихорадкой и ужасной болью, совершенно неизвестной ему до сих пор, он лежал, вытянувшись на спине, настолько исхудалый, что кости просвечивали сквозь кожу, пересохшие губы кривились, глаза неподвижно смотрели в потолок. Его правая рука, синевато-багровая, распухла до неузнаваемости и была обернута ужасным пластырем из грязи, в которую были подмешаны мелкие клочки печатной бумаги.

Когда двоюродный брат господина Пао вошел с отцом Чисхолмом, настала кратковременная тишина, затем священник-даоист возобновил свое бормотанье, а три врача, застывшие в неподвижности, как статуи Будды, продолжали свое дежурство около kang.

Склонившись над ребенком, который был без сознания, отец Чисхолм положил руку на его пылающий лоб: он прекрасно понимал, как дорого ему может обойтись его напускная невозмутимость и самообладание. Все его теперешние неприятности покажутся ему пустяками по сравнению с тем гонением, которое ждет его, если его вмешательство окажется бесполезным.

Но вид безнадежно больного мальчика и пагубность того, что выдавалось за лечение, подстегивали его и не позволяли устраниться. Быстро и осторожно Фрэнсис начал снимать с зараженной руки hao kao — отвратительную повязку, с которой ему так часто приходилось сталкиваться в своей маленькой амбулатории. Наконец он освободил руку и обмыл ее теплой водой. Она вздулась, как пузырь, наполненный гноем. Лоснящаяся кожа на руке была жуткого зеленоватого цвета. Сердце Фрэнсиса глухо стучало в груди, но он, не останавливаясь, упорно продолжал свое дело. Фрэнсис достал из кармана маленький кожаный футляр, подаренный ему Уилли, и вынул из него ланцет. Он-то хорошо знал свою неопытность, но он знал также, что, если не вскрыть нарыва на руке ребенка, уже умирающего, тот умрет. Отец Чисхолм кожей чувствовал каждый наблюдающий взгляд и все возрастающее сомнение и сильное беспокойство родственника господина Пао, который неподвижно стоял позади него. Воззвав мысленно к святому Андрею, Фрэнсис заставил себя сделать глубокий и длинный надрез. Вспучившийся поток гноя хлынул в подставленную глиняную миску. Он булькал и вздувался, распространяя ужасающее зловоние.

Отец Чисхолм с благодарностью вдыхал эту вонь, никогда никакой запах не казался ему более приятным. Он нажал обеими руками на края раны и увидел, что рука опала и стала вдвое меньше. Его охватило чувство громадного облегчения, сменившееся слабостью.

Когда, наконец, перевязав рану чистым полотенцем, Фрэнсис распрямился, то услышал свое собственное глупое бормотанье: «Я думаю, что теперь, если ему повезет, он выкарабкается». Это была знаменитая поговорка старого доктора Таллоха. Фрэнсис понял, как сильно были напряжены его нервы, однако, уходя, он старался сохранить видимость бодрой беззаботности и заявил родственнику господина Пао, в полном молчании провожавшему его до носилок: «Когда он проснется, дайте ему питательного супу, и больше никаких hao kao. Я приду завтра».