Клюква-ягода

Лоскут черканул спичкой, увидел на подоконнике сделанную из пузырька лампу-коптилку, сиял пальцами с фитиля нагар и зажег лампу. Пламя поколебалось от движений его и стало гореть ровно, подымая над собой черную нить копоти. Лоскут опустился на приступку полка, оперся локтями о раздвинутые колени, посидел минуту, осматриваясь.

На полу стоял таз с остатками мыльной воды, в углу — грязное белье, на скамье истрепанный веник, плоский, обкатанный руками кусок темного мыла. Лоскут сунул руку в котел, теплой воды осталось с ведро, не больше, он плеснул ладонью на каменку — она не зашипела. Для мытья воды было мало. Лоскут стянул сапоги, бросил их к двери, стряхнул портянки и, выплеснув в угол из таза мыльную воду, палил в него из котла. Закатав до колена штанины, поставил ноги в таз и долго сидел так, шевеля пальцами. Отмыв ноги, вытер их о чью-то рубаху и в этой же воде стал стирать портянки. Намылил, простирал, отжал и еще раз намылил — простирал, уже в свежей воде. Расстелил их прямо на каменке. Расправляя портянки на теплых еще камнях, он подумал, как завтра обернет ими ноги, сухими, чистыми, и улыбнулся. Сиял штаны, куртку, сложил их под голову, закурил и, загасив коптилку, лег на подсохший уже полок.

Лежа в темноте, Лоскут вспоминал свои прошлые приходы в Юргу. Часто ночевал он здесь. Иногда ему но спалось, и, если дул ветер (он любил ветреную погоду), Лоскут подолгу лежал с открытыми в темноту глазами, закинув за голову руки, слушал, как шумят около избы тополя, думал о чем-нибудь. Все детство вспоминал...

Покурив, Лоскут нашарил ковш, опустил туда окурок, повернулся на живот, вытянулся и расслабил тело. И ночью сквозь сои все чувствовал свои чистые ноги.

Проснулся Лоскут рано. Обулся, умылся прямо из котла, вышел в огород. Туман лежал в низинах и над речкой, светло было, но солнце еще не всходило. Не сыро и не зябко — просто свежо. В пригоне жена брата Фрося доила корову. Лоскуту слышно было возле бани, как она разговаривает с коровой.

— Ночка, Ноченька, — негромко упрашивала Фрося, — стой, дура, не крутись! Успеешь в стадо. Ну-ка...

Лоскут радостно засмеялся, закрыв глаза, постоял, вбирая утренние звуки: на омуте кричали гуси, за огородами пасся табун лошадей, тускло брякало ботало. Лоскут очнулся, подошел к пригону, поздоровался негромко.

— Михаил? — не удивилась Фрося, увидев деверя. — Ты когда показался? Вечером? А чего в избу не зашел? — Встала от коровы, посмотрела на Лоскута, качнула головой. — А постарел как за год, не узнаешь! И поседел ровно, а? Где пропадал опять? Вспоминала тебя на днях. Сон плохой видела. К чему бы это, думаю?.. — Сама в фуфайке, затрепанной по низу юбке, платок на глаза надвинут. Стара.

— Пятьдесят, слава богу, — усмехнулся Лоскут заросшим ртом, где зубов половины уже не было. — Семен дома? Я вчера долго сидел тут, думал, выйдет кто. Дотемна.

— В тайге Семен, — Фрося открыла ворота пригона, выгоняя корову на выпас, шлепнула ее ладонью по боку. Лоскут подгонял телка хворостиной — тот отставал, заворачивал. — На озере, неделю уже. Обещал в баню да еды взять, а не пришел. Может, случилось что? Или клюквы много, не захотел время терять? Передают, погода изменится во второй половине сентября. В прогалую-то осень сухо да ясно по заморозки самые. Такая благодать держалась, отодвигалась зима все. Снег в ноябре выпал.

— А собака дома чего? — Лоскут протурил телка вперед коровы, бросил прутину. — Дома. Потрепали его кобели Власовых, лапу прокусили. Тут сучонка какая-то приблудная гулялась, наш и увязался на ней. Мы на привязи не держим почти, жалеем. А вот надо бы придержать, не углядели. Лапу поранили, бегать никак не может. Сам на день посадил: заживет, дескать, тогда заберу. Заживает. Я уж спускала, промялся чтоб, лапу попробовал. А узнал тебя, не лаял вчера. Свой — понимает.

— Где он там, Семен-то? — Лоскут вместе с невесткой сходил в конец переулка, провожая корову. И обратно шли медленно, разговаривали. Лоскут глядел по сторонам, в огород, на потемневшую полегшую картофельную ботву, думал: «Копать скоро начнут. Много картошки, соток сорок, пожалуй. Куда столько? Трое живут. На продажу? Да кто и покупает теперь, у каждого свой огород. Чего-чего, картошки хватает. Свиней кормят. Вон какие свиньи, по центнеру каждая. Ходят едва, зажрались...»

— Па Глухом, — ответила Фрося обыденно.

«Свыклась со всем, — отметил Лоскут. — Раньше, когда речь о Семене заходила, она не так говорила. Что ж, года...»