КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

И еще этот Тобольск – ужасный город, он очень, очень провинциален, в самом плохом смысле. Скучно здесь. Хотя, наверное, если бы нас так не охраняли и давали бы свободно ходить, куда мы захотим, то было бы не так тоскливо. Но как представлю, что мне скоро целых 19 лет, что жизнь, можно сказать, проходит мимо, что где-то по улицам ходят дамы в красивых платьях, в шубках с муфточками, держат за локоть подтянутых офицеров – хоть волком вой! А я тут брожу среди привычных до зевоты лиц, в нелепом пальто шинельного сукна и чувствую себя толстой уродиной.

Кто меня такую сможет полюбить?

Интересно, а что сейчас делает Коля, Николай, Николай Дмитриевич? Смешно вспоминать, как я была влюблена в него, затянутого в морскую форму, которая ему неимоверно шла. Особенно парадная, белая. Господи, каким я была ребенком! Даже имела глупость просить Papa разрешить нам «отношения». Дурочка, что я понимала в отношениях? И что я в них понимаю сейчас? До 19 лет дожила и ни разу ни с кем не целовалась. По-настоящему.

Боже, о чем я! Это же грех, грех.

И вообще, мне пока нет девятнадцати, пару месяцев еще побуду восемнадцатилетней девицей.

 

Ну, вот видите, о какой чепухе я думаю? Надо будет сжечь все эти записки, мне даже думать противно, что кто-то будет читать, о чем думала глупая девочка, будет надо мной насмехаться. Не хочу!

Оля уже сожгла свои дневники. Таня понимает, что сделать это совершенно необходимо, но только плачет. Они с Mama все время плачут. Настя как всегда прыгает, хохочет, смешит Baby, кокетничает с солдатами, хочется ее отшлепать, честное слово. Как и Таню с Олей – ну что за нюни они распускают? Можно подумать, я не боюсь? Я не скучаю по Царскому? Мне не жалко маму и папу?

Вот папа – держится молодцом. Как всегда.

Я его обожаю.

 

Эти две красотки – Татьяна и Ольга – меня в детстве постоянно изводили: сговорившись, уверяли, что Papa и Mama - не настоящие мои родители, ведь я на них совсем не похожа, значит – приемыш. И хохотали, когда я начинала реветь, убегали со смехом, а я рыдала в одиночестве, представляя почему-то, что именно папа – не мой Papa. Про маму – не знаю почему! – я так не думала, наверное, потому что она всегда была скуповата на ласку. Нет, я ее, конечно, люблю, очень люблю, но...

Не буду писать, зачем? Я их всех люблю одинаково. Одинаково.

 

На самом деле, я, конечно, больше люблю папу. И Швыбзика. Мне никто не верит, но я помню, как она родилась, хотя мне было всего два года. Из-за того, что она родилась, мой день рождения получился немножко не таким веселым, хотя, что я тогда могла понимать? Все были заняты Настей, а Mama ужасно нервничала из-за того, что опять родилась девочка. Только Papa смеялся, радовался, я не помню, что он мне тогда подарил? Куклу? Нет, не помню. А Швыбзика помню – толстый красный младенчик. Впрочем, она такой и осталась. Mama все переживала: почему две старших дочери – высокие статные красавицы, а две младших – плотные румяные девицы. Нет, правда, Таня и Оля такие красивые, что была бы я мужчиной, непременно бы в них влюбилась! В обеих! И Анастасия очень симпатичная, только кривляется все время. Ну, это пока маленькая. Мне тоже все говорят, что я красивая, Papa даже как-то сказал, что я – самая красивая из всех дочерей, но потом смутился, до чего это непедагогично, так же нельзя говорить.

Ну, я-то знаю, что он хотел просто меня утешить, потому что в такую уродину влюбиться невозможно.

А я так хотела, чтобы Коля, старший лейтенант флота Деменков, в меня влюбился. Ну, я ж даже младше нынешнего Швыбза была тогда. Все мечтала: я в белом платье, с букетиком, с белой лентой в волосах, и он – такой высокий, в белой парадной форме, с кортиком. Мы стоим с ним у алтаря, поет хор, и священник венчает нас, рабов божьих.

Такая глупышка. Я ведь и подпись себе придумала, подписывать письма «Деменкова». Могла сидеть часами и выводить: «Деменкова», «г-жа Деменкова», «Мария Деменкова». Фу, какая дура была! Некрасиво, конечно, так говорить.

 

Papa - молодец. Я всегда его обожала, а в нынешнем положении – просто преклоняюсь. Как ни пытались солдаты его унизить, ничего у них не получается. Потому что унизить можно только того, кто боится быть униженным, а Papa знает, что его унизить невозможно. И если солдат говорить императору гадости, то этим он унижает себя, а не императора. Я горжусь Papa.

А вот солдат я не понимаю. Они же все давали присягу на верность своему императору, он был их главнокомандующим. Неужели они не чувствуют подлости своего положения, когда держат его под домашним арестом? Неужели они не понимают безобразия ситуации? Ладно, солдаты, но Евгений Степанович?[7] Полковник гвардии! Очень интеллигентный, очень вежливый, предупредительный, он чудесно к нам ко всем относится. И при этом остается тюремщиком. Интересно, сам он понимает чудовищность происходящего?