Клопы (сборник)

Химеры были такие же блеклые пятна.

Тогда я сказал:

– Вот это неплохо.

– Что?

Я промолчал.

– Ты спрашивал, с какого курса меня турнули, – сказал дьячок. – С первого.

– Вон как, – сказал я.

– Да. На втором я пробыл всего неделю.

Тут я насторожился, потому что он произнес это как-то замедленно, будто прислушиваясь к чему-то. Я сам в этот момент услышал какой-то шорох. Я подумал, что это опять пионеры, но, когда поднял голову от картонок, увидел, что дьячок смотрит на меня, сняв очки и щурясь. Он тотчас надел очки и запустил пятерню в волосы, но я успел почувствовать этот взгляд – на объект. На меня, скамью и стену как на объект. Только я начал обдумывать это дело и уже поднял картонки, чтоб бросить их на пол и спросить – что-де? – как вдруг что-то бабахнуло подо мной, и я от неожиданности полетел со скамьи. Дьячок вскочил и, заглянув под стол, схватился за грудь, заметался по каморке, приседая и глядя под стол. Я запутался ногами в ножках скамьи и долго не мог подняться, а когда поднялся и заглянул под стол, отворачивая в сторону последний здоровый глаз, то невольно отпрянул. На полу лежала оглушенная серая крыса, а рядом с ней – огромных размеров перевернутый капкан, предназначенный не иначе как медведю. Крыса прижалась к полу всем своим телом и смотрела перед собой остекленевшими от страха глазами, ее худая костлявая морда выражала страдание. Дьячок, приседая, судорожно прижимал руки к груди и скрючивал пальцы. Он повернул ко мне лицо, и я увидел, как у него дрожит подбородок, что он хочет сказать что-то и не может. Я зачем-то показал ему на кочергу, которая валялась тут же, он, перестав приседать, уставился на кочергу, схватил ее и тут же бросил. Обратив ко мне лицо, он разжал губы и выдавил:

– Хорошо… Ах, как хорошо…

И снова схватился за грудь, все его тело содрогалось от ударов сердца. Я, не отрываясь, смотрел на него, напрягшись, как сжатая пружина. Боль, казалось, пульсировала в обоих глазах, и багровый туман, переливаясь, заполнял все вокруг.

– Я… – сказал я.

Дьячок резко обернулся ко мне, и тут я увидел его глаза, его белые глазные яблоки и его глаза, возникшие из ничего. Он опять смотрел на меня как на объект! Только более яркий!

– Пошел ты к черту! Понял? – крикнул я, и мой голос испугал меня, как сирена.

Я вышиб рукой дверь и бросился в темный коридор. В голове моей промчались разные мысли, и последней из них была та, что сейчас я врежусь в чугунную штангу, но я не пригнулся, заторможенный странным убеждением, что это так и надо, и в следующий миг, провалившись ногой в пустоту, ударился головой о штангу… Потом – свист и твердые предметы со всех сторон. Немного погодя темноту сменила радуга – я вошел в нее, запнулся за что-то и упал на землю, хлопнув лопухами. Я тут же поднялся на корточки и скорее нащупал, чем увидел корни березы, ее теплый ствол. Сзади что-то мешало мне, чьи-то руки мешали. Напрягшись, как мог, я всмотрелся и различил дьячка: он клал надо мной поклоны.

– Что ты? Куда ты? – и вдруг, прижавшись, укусил меня за плечо. – Ты… Мы… Я и ты…

– Э, – сказал я и взял его за волосы. – Э!

Он поднял голову и, задыхаясь, как после долгого бега, заговорил:

– Мы же не поговорили совсем. Понимаешь… Я… Подожди. Мы были мирные закатисты, мы никого не трогали. У нас был тихий учитель! – оставив мое плечо, дьячок встал и толкнул ладонью воздух. – «Схватить оттенок – и под диван! И под диван!» Я не видел ничего в закате, кроме заката… Ну, красное солнце… Ей-богу! Оказалось, что закат – это… оказалось…

– Народу нужен восход, – сказал я.

– Да… Экскаватор. Нет! Я… Я понял, что… Я ничего не понял. Что такое белый лист вообще? Что такое холст?

Я хотел сказать, что белый лист – это место встречи людей, но вспомнил, что это ведь театр – место встречи людей.

Он говорил что-то еще про тюрьму, что он убегает из тюрьмы, бежит все прямо и прямо и опять прибегает в тюрьму, в ту же самую, а я хотел ответить, что надо наискось, но опять удержался.

– Я ничтожество, ничтожество, – говорил он. – Я не могу ничего… Районный уровень… Господи! Зачем ты уходишь? Я…

А я ему говорил, что он падал в опилки с мольбертом, пьяный, и теперь вот в носках по лопухам, а я – дерьмо перед ним, вот что, дерьмо, дерьмо и дерьмо.

Впрочем, если честно, то я не говорил таких слов, я их думал про себя. Но и он мне, если честно, не говорил много чего.

Собственно, в вульгарном смысле не было и никакого дьячка, не было монастыря, не было собаки, которая прибежала и стала лаять, не было Афиногена, который пришел и стал ругаться, – ничего этого не было или было, но было совсем другим.

Я не пошел к нему в воскресенье.

Овдин