Клопы (сборник)

Тоннель… Может, прав Горбунков? Как смешно он говорил про душу. У меня встал в памяти его тонкий, детский какой-то – будто он гелия наглотался – голос. Барьер – тоже смешно – связывался с фамилией «Горбунков». «Душа размазывается при движении» (Гейзенберг). Не его ли имел в виду Лем, когда называл отцом соляристики некоего Гизе?

Мне казалось, что я нащупываю тропку, но тут заглох мотор; «Урал» бесшумно прокатился еще несколько метров и остановился.

– Бензин кончился, – понял Ярвет.

– Ё-моё, – задрав голову, простонал Стамескин. – Но я жрать хочу!

Мы выпрыгнули из кунга. Шофер долго искал канистру, все ругался, что украли; Горбунков нашел ее, разобрав груду лопат, но в свете подфарников (ему, для смеху, протягивали спичку) и после переворачивания оказалось, что она пуста.

– Сколько осталось ехать? – спросили мы у шофера.

– Считай полпути.

– Делать нечего, – сказал полковник, – пешком давайте.

– А баня хоть будет?

– В бане воды нет.

– Р-р-развор-р-рованная же ты, Россия!.. – прорычал вдруг Горбунков и, расставив ноги, шмякнул канистру под себя.

– Ну вот, понимаешь ли, – произнес Стамескин, засунув в рот сигарету и нагибаясь за канистрой. – Зачем же последнее-то ломать?

– Не, ну…

– Семен Семеныч! – ободряюще прохрипел Ярвет. – Ну, что же вы…

Мы двинулись пешком. Сначала шли вместе, потом растянулись. В тяжелых сапогах я быстро отстал. Я шел по пустынной ночной дороге, глядел на темные силуэты впереди и думал, что когда-нибудь им всем еще поставят памятник – им, труженикам Контакта, в закопченных робах, со старомодными ремнями, с сигаретами во ртах – у меня даже в носу зачесалось от этой мысли. Чтоб проморгаться, я взглянул вверх – там было чистое небо, в звездах; Кассиопея – впереди; прямо надо мной – Лебедь; справа и чуть сзади – мне пришлось задрать голову – яркая Вега; напротив, над самым Лесом – Альтаир… Я не сразу понял, что же тут необычного. Потом до меня дошло.

– Дыма нет! – крикнул я. И вздохнул полной грудью.

– Завтра будет, – откликнулся Ярвет.

Едва передвигая ноги – как видно, я еще в Лесу их то ли обжег, то ли натер сапогами – я брел, держа в руке книгу Лема, среди черных вершин, застывших как в карауле, и думал, думал, зачем же вот Лесу дым. И, кажется, понял.

Дым нужен, чтоб видеть, как движется воздух. Надо сказать Шишкину, чтоб брал ту тему, о спутной струе. Дым нужен, чтоб показать, как думает Лес, и что сами деревья – ничто… Что Хари Крису? Она жила у него внутри – в виде чего-то ценного, чего мы не знаем пока, – но он мучился. Солярис взяла это ценное, добавила плоть – потом убрала плоть, чтоб показать, что она – ничто. Но он не понял. Он опять потянулся к молекулам. Ему была нужна плоть.

В творениях Солярис он видел жажду бежать от плоти – а сам не был способен мыслить мироздание вне ее.

На другой день, выйдя из ванной, я увидел на экране телевизора женщину с черными волосами и фиолетовым макияжем. «Вот те раз», – подумал я, стоя с полотенцем на голове. Потом последовала панорама – дорога, пожарная машина, голые березы возле нее. И тут – у меня даже дыхание замерло – на экране появились солдаты. Настоящие солдаты, в гимнастерках, с лопатами – некоторые просто стояли, некоторые ковырялись в земле. Я подкрутил звук. На экране возник лейтенант.

– …А то, что они делают, совершенно бессмысленно, – говорил он. – Огонь уже ушел вперед. Надо было на километр восточнее копать.

– Что ж вы так поздно приехали? – раздался голос той женщины.

– Дело в том, что номера квадратов на картах у нас и у лесников не совпадают. Всегдашняя неразбериха, надоело уже.

– Эти не там копают, – сказала женщина, – а эти не копают вообще.

Внезапно возник Ярвет, сидящий в бруснике, с травинкой в руке. Камера поехала вбок, появились лежащие люди – и в одном из них я вдруг узнал себя, спящего с открытым ртом.

– Фу ты, черт, – выдохнул я, выключил телевизор и принялся яростно вытирать голову.

До чего все-таки эти журналисты глупые. Нашла лицо – с самым белым подворотничком…

Отбросив полотенце, я взял вчерашнего Лема и открыл на последней странице, которую не успел дочитать.

«Так что же – годы среди мебели и вещей, которых мы вместе касались, в воздухе, еще хранящем ее дыхание? Во имя чего? Во имя надежды на ее возвращение? Надежды не было. Но во мне жило ожидание – последнее, что мне осталось. Какие свершения…»

Тут зазвонил телефон.

– Да! – сердито сказал я. В трубке пробулькали какие-то колокольчики, потом раздался голос.

Тип А:

– Привет!

– А, привет.

– Вот ведь связь-то как работает! А?

– Чего жуешь?

– Лобстеры.

– Чего?

– Такие штуки. Красные с белым.

– А-а.

– А чего ты такой грустный?

– Я грустный? Потому что ты грустная.

– А я грустная, потому что ты грустный.

Я ждал, что будет дальше.

– Чего молчишь? – спросила «она».

– А чего говорить?

– Ты сегодня не в духе?.. Я потом позвоню.

– Я всегда такой.

– Это плохо. Надо радоваться жизни.

– У нас в армии, если видят кого-то радующегося, – ему сразу дают в лоб.

– Причем тут армия?.. Какие вы все-таки злые. Вы злые, я вспомнила, вы там злые все… Не хочу с вами говорить…

Что-то пискнуло, потом пошли короткие гудки.