Клоун Шалимар

В начале девяносто первого, перед весенней оттепелью, пандит Пьярелал Каул ощутил, что жизнь уходит из его тела чередою мелких, безболезненных и неслышных пуф-пуфов. Он отнесся к этому спокойно: ему уже некого было учить, кроме самого себя, да и себя-то он уже ничему научить не мог. В последние дни своей жизни он много времени проводил у себя в библиотеке, наедине с книгами. Старые манускрипты — его главное сокровище, они тоже уйдут вместе с ним. Он провел пальцами по истрепанным корешкам драгоценных томов и достал английских романтиков: «Ах, как теперь прекрасно было б умереть, уйти с полуночью без боли, без мучений» [35]. Он выдохнул:

— Бедный Китс! Только в очень ранней юности созерцание красоты может вызвать мысль о смерти! Здесь, в Кашмире, у нас тоже есть свой «соловей», Булбул, и этот вполне может воссоединить со Смертью всех нас.

Он закрыл глаза, и перед ним поплыл его Кашмир. Он вызывал в памяти одно за другим кристально чистые озера — Шишнаг, Вулар, Нагин, Дал; он видел его дерева: орех, тополь, чинару, яблоню, персик; видел могучие лики гор: Нанга-Прабхат, Ракапоши, Хармукх. Он видел пальцы лодочек, чертившие узоры на глади озер, и цветы — много цветов, бесчисленное количество цветов, поражающих силой своих ароматов. Видел смугло-золотистых его ребятишек, прелесть зеленоглазых и синеглазых женщин его, стать голубоглазых и зеленоглазых мужчин. Он поднялся на вершину горы Шан-карачарьи, которую мусульмане называли Такхт-и-Сулейман — «ложе Сулеймана», — и произнес слова, издревле принятые для обращения к этому раю на земле.

Кашмир простирался перед ним как пиршественный дастархан, полный яств, дарованных Временем, Теплотою, Любовью. Он подумал было, не сесть ли на велосипед, не спуститься ли в Долину и ехать, ехать, упиваясь красотою, пока не прервется дыхание. «О, блаженные дни покоя, когда были мы все влюблены, и держали дождь на ладонях…» Нет, не стоит, не хочет он видеть обожженное лицо своей возлюбленной, своей родной земли, не хочет смотреть на пылающие бочки бензина поперек дорог, искореженные машины, полыхание взрывов, разрушенные дома, сломленных людей; не хочет он видеть танки, читать ненависть и страх в глазах любого встречного.

«Каждому следует иметь при себе паспорт, чтобы хотя бы его тело было доставлено по указанному адресу».

— Ийя, Кашмир! — громко простонал он. — Хаи-хаи! Горе тебе, Кашмир!

Он больше не увидит дочь, свое единственное дитя, чью жизнь он спас изгнанием, превратив дочь в дикарку, почти в первобытное лесное существо. Она замкнулась в себе и общается со Смертью. Как, впрочем, и он. Бунньи Каул, Бунньи Номан. Он больше не сможет защищать ее. Мысленно он послал ей последнее «прости» и почувствовал, как легкий ветерок подхватил его и понес наверх, в ее заколдованный лес. Подумал, успеет ли увидеть в последний раз, как расцветают яблони в его саду, и, словно в ответ, ощутил где-то внутри очередной неслышный «пуфф». Что ж, значит, теперь уже осталось недолго. Начали падать легкие снежинки — последние перед приходом весны. Он надел украшения и парадную одежду, которая была на нем в далекий день свадьбы с незабвенной Пампуш. Завернутая в тонкую рисовую бумагу, она хранилась с тех пор у него в сундуке. В полном облачении жениха он вышел из дома, и легкие снежинки обласкали его морщинистые щеки. Голова у него была совершенно ясная, он шел твердой походкой, и никто не поджидал его у дома с дубинкой. Он был в здравом уме и памяти, и насильственная смерть, похоже, обошла его стороной — ну и на том спасибо. Он вошел в свой погубленный яблоневый сад, уселся, скрестив ноги, под яблоней, прикрыл глаза, услышал, как звучные гимны Ригведы наполнили мир небывалой красотою, и ушел с полуночью — без боли, без мучений.

Анис Номан, раненный в плечо и правую ногу, был взят живым. Это произошло во время стычки с карателями в селении Сиот, на юго-западе, где он со своими двадцатью боевиками, юношами от пятнадцати до девятнадцати лет, скрывался над лавкой некоего Адху. Хозяин сам вызвал военных, потому что мальчишки выпили все его баночное молоко. После того как солдаты забросали дом гранатами, фасада у этого небольшого двухъярусного строения попросту не стало; после сотен автоматных очередей с броневика, подъехавшего вплотную к дому, в результате чего погибло все, что чудом уцелело после взрывов гранат, Адху горько пожалел о своем поступке.

— Вот видите, к чему привела ваша жадность, — причитал он над трупами мальчишек, когда их волокли вниз со второго этажа. И, ни к кому уже не обращаясь, наверное в качестве оправдания, добавил: — Что мне оставалось делать? Они выпили все мое импортное молоко, заграничный товар!