Клуб любителей диафильмов (сборник)

Вообще, не повезло Ленке, что их участок – рядом с водокачкой. Издалека она напоминает марсианина из «Войны миров», громоздится над всем дачным поселком на своих сваях-раскоряках. А если под ней стоять, то там всегда тень, в любое время, и трава темная и густая. Каждый вечер поселковый сторож подходит к ее свае, той, что ближе всего к сторожке, и бьет по ней молотком, шесть раз. Будто склянки отбивает, но это, конечно, никакие не склянки, пусть он себя не обманывает. На свае уже слезла краска и образовалась вмятина. Когда дед это слышит, он берет ведро и идет за водой. «Артезианская, – он говорит, – одно здоровье». Вода льется из трубы к вам в пруд; вам, наверное, тоже приятно. А мне – нет. Я на эту водокачку вообще стараюсь не смотреть, хоть это и непросто. Там в баке, величиной с трехэтажный дом, стоит вода, черная и пустая. Может, только водомер по поверхности проскользнет, хотя откуда ему там взяться. Иногда я представляю себе, как с этим баком что-то случится, какая-то поломка, и у него распахнется днище. Оттуда хлынет вода, все эти накопившиеся артезианские кубометры, всё это прольется на землю. Думаю, мы тогда станем почти как вы, мало чем будем отличаться; так что я вас хоть чуть-чуть, но могу понять, мне кажется.

Я уже двигаюсь к вам, уже продвигаюсь. Нужно ползти по-пластунски, чтобы ничем себя не выдать. Но я точно приду, а не как тот человек, который Элиягу[6]. Дед с бабушкой о нем недавно вспоминали. Дед сказал, что состарился, но так и не понимает, как это – ждать этого самого Элиягу и знать, что в этот раз он не придет. Класть для него яйцо на пасхальное блюдо, и знать, что оно останется нетронутым. Предвкушать встречу и знать, что она не состоится. Готовиться к веселью, которое заранее отменено. И так из года в год. И про всю жизнь наперед это знать. А бабушка мыла таз для варенья и ничего ему не ответила. Так вот, мне сейчас не до веселья, я не он, и я приду – пусть даже вы меня и не ждете. Может быть, только надеетесь, а на что, и сами не знаете. Я соберу вас в марлю, в которой бабушка отжимает творог, и побегу к вашему пруду, так быстро, как только могу. Вас будет обдувать ветер, и слепить солнце. Непривычная для вас среда, но вы потерпите, совсем немного.

Пражское лото

Они приходили и сидели в приемной. Каждое утро, делая шаг из кондиционированной прохлады автобуса в висящее над асфальтом иерусалимское марево, Михаэль знал, что они уже там, уже ждут – именно его. Он шел каменным переулком, входил в освещенное голубоватой лампочкой парадное, дожидался лифта, а потом спешил мимо них – энергичной походкой, не взглянув, выпрямив спину. Когда он проходил мимо, он чувствовал, как – на доли секунды, на целую вечность – внутри его грудной клетки, как на сморщенном экране, проступает вся его жизнь, все, что он, возможно, вспомнит, и можно было останавливать проектор, вглядываться в подрагивающие кадры, касаться мягкой пленки узкими пальцами. Михаэль заходил в свою контору, закрывал за собой крашенную белой краской дверь, садился за стол, перекладывал папки, перелистывал блокноты, словно те двое, там, за дверью, были способны исчезнуть между мелькающими страницами.

Так было и на этот раз. Они сидели у двери; повернули к нему головы, когда он вошел. Обе были в черном, как и в предыдущие дни. Та, что старше – с забранными в пучок волосами, с плотно сжатыми узкими губами. Та, что моложе – с квадратным подбородком и детской челкой. Завидев его, они снова стали перешептываться, о чем-то спорить. Он подошел к своей двери, и, уже поворачивая ключ, вдруг услышал: «К вам можно?». Михаэль обернулся. Женщины внимательно смотрели на него, словно пытаясь понять по его реакции что-то, о чем он не знал, а они – знали. Он сказал: «Конечно. Заходите».

* * *

– Это недоразумение, – говорил Михаэль, – вам нужен не я. «Недоразумение», – тихо повторяла женщина постарше. «Не недоразумение!», – сказала та, что помоложе. «Вы обратились не по адресу», – настаивал Михаэль. Он посмотрел в окно. Там был виден угол крыши соседнего здания, под ним – окно с трещиной в стекле. Окно было открыто; сквозняк выбивал наружу синюю занавеску. Михаэль не знал, кто там живет. Когда он смотрел на это окно, он не представлял себе дом, частью которого оно было. Про себя он называл его «мое окно». Когда у него были сложные клиенты, он, говоря с ними, думал о нем. Это приносило ему облегчение.

– Зачем я только их впустил, – думал Михаэль, – сказал бы, что занят.

Они сидели перед ним, две сестры. Старшую, как он теперь знал, звали Жанна. Младшую – Антонина.