Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду

К середине осени бабушкин рак распространился на мозг. Большинство людей в таком состоянии лежали бы в кровати, как говорит один мой приятель-онколог. Но бабушка не остановилась и въедалась в нас еще глубже. Видимо, мысли о смерти и боль только усилили ее решимость.

Бабушка не принимала морфин или другие болеутоляющие, а без конца пила пиво, но никогда не пьянела. Она перестала носить свой протез, говоря, что ей от него больно, и обрубок ее ноги выглядывал из-под ночной рубашки на уровне моих глаз. Когда она ехала в мою сторону, казалось, что она показывает им на меня, как пальцем. Ее глаза за очками в роговой оправе стали еще более блеклыми. Может, у нее была катаракта – синева исчезала из ее глаз, казалось, что из зрачка вырастают белые шипы, прорезающие радужную оболочку глаза. В то время в новостях много говорили о лазерах, а в комиксах про Супермена рекламировали специальные «рентгеновские» очки, поэтому мне чудилось, что бабушка может видеть меня сквозь стены. Иногда ночью я просыпалась от ощущения, что стену спальни буравят два луча света, будто бабушка за мной наблюдает. Выходя ночью в туалет, я оглядывалась в коридоре, ожидая увидеть два прожектора. Собственно, я не очень боялась, что она меня увидит. Гораздо страшнее для меня было то, что она может сжечь меня своим «рентгеновским» взглядом.

Поэтому я старалась по ночам о ней не думать. Когда мне было пять лет, я научилась вести себя так, чтобы меня не укачивало на карусели на ярмарке. Я закрывала глаза, крепко хваталась за поручень и напрягала мускулы живота, и меня не тошнило. Я чувствовала, как развеваются волосы и как по лицу скользят солнечные блики. Я будто ныряла в глубь себя, подальше от гудящего дизельного мотора карусели, и мне удавалось не извергнуть свой «корндог» на школьные ботиночки Лише. Ко мне быстро пришла слава самого маленького ребенка в округе, выдерживающего самые страшные аттракционы. Поэтому ночью в кровати, услышав бабушкины шаги по коридору, я напрягала мускулы живота.

Мать во время болезни бабушки держалась молодцом. Казалась, что она думает о чем-то своем, выполняя бесчисленные ее поручения. Обычно мама без энтузиазма относилась к указаниям бабули шлепать меня раз в неделю. Лишь один раз она поддалась уговорам, и тогда я дала ей сдачи.

Не поймите меня неправильно. Мать никогда не била меня по-настоящему, она скорее делала вид, что меня бьет. Мама вообще очень боялась сделать кому-либо больно. Помню, как однажды мы с Лишей высыпали на пол кухни коробку «Тайда» и облили пол из шланга водой. Бабушка спала, и мать просто отправила нас на улицу играть, а сама все вытерла, не сказав ни слова.

Тем не менее внутри матери зрели злость и отчаяние. Иногда вместо того, чтобы нас отшлепать, она стояла на кухне, сжав кулаки так, что белели костяшки пальцев. Она кричала, что не бьет нас потому, что знает: если начнет, может не остановиться и убить. Такая угроза была гораздо эффективней, чем любое наказание. Когда слышишь, что мать может тебя убить, желание шалить начисто исчезает.

Все же мне казалось, что лучше бы она нас била, чем всегда молчала как рыба. Если никуда не убегать, наказание заканчивалось очень быстро. Поэтому Лиша всегда стояла смирно, когда ее наказывали. Я же вертелась и извивалась, как уж. Если мать не загоняла меня в угол, ей приходилось держать меня за руку, чтобы я не уклонялась от ударов мухобойки. Только один шлепок из десяти достигал своей цели. Я крутилась вокруг матери как волчок, и ударить меня было непросто.

Так, держась друг за друга, мы с матерью кружились и переходили из комнаты в комнату. За нами ехала бабушка, громогласно призывая Господа покарать неблагодарного и непослушного ребенка. Она ловко маневрировала вокруг нас в своем бесшумном инвалидном кресле.

Я вспоминаю лицо Лиши, стоявшей в стороне от нас, как рефери. Она улыбалась в дверях, глядя на то, как я усложняю самую простую ситуацию. (Нет ничего хуже, когда над тобой смеются во время битья. Присутствие при наказании другого ребенка делает шлепки еще более унизительными.) Рука матери с мухобойкой поднималась и опускалась, отбрасывая тень на стене, я крутилась. При этом на лице Лише читалась ухмылка, означающая: «До тебя не дойдет, что надо вылить мочу из ботинка, – тут я снова кручусь по комнате, но через долю секунды опять вижу ее скучающую, злорадную ухмылку, – если не написать инструкцию и не наклеить ее на каблук».

Когда мать меня била, я чувствовала над ней некоторую власть. Она крепко держала меня за руку, и мне казалось, что я смогу вытащить ее из любой ситуации.